же лицо у тёмно-зелёной скалы, что открывает в горном ущелье свои грубые формы. Огромное, тошнотворного цвета лицо весной рисуют на поверхности моря размножающиеся бактерии. Чёрное лицо, которое создают грибы и наросты, поселившиеся в дупле старого дерева. В конце концов уродство стало для Киёми ролью, маской. На праздниках танцоры крутят головами в невероятных масках, так и Киёми было достаточно повернуть своё некрасивое лицо к любому из многочисленных должников. И несколько человек на самом деле умерли.

— Я всем сообщаю, что жить в этом мире не стоит, — продолжала Киёми. — Вам, наверное, кажется странным, почему, хотя сама знаю это лучше всех, я мечтаю нажиться, копить эти бессмысленные деньги. Может быть, в способе жизни и состоит моя миссия. Но я сделала что нужно и могу умереть. Не той смертью, что настигает, а умереть, как хочу. Здесь предусмотрительность не нужна, я не собираюсь жить долго.

— Разве вы не можете купить удовольствие за деньги? Только сентиментальные богачи думают, что за деньги удовольствия не купишь.

— Да, я могу купить за деньги удовольствие, — с горькой улыбкой, которая выглядела на её губах ещё печальнее, сказала Киёми. — Пожалуй, самое большое в этом мире удовольствие.

Киёми опять вернулась к теме смерти. Истинное время отклонилось, время ускорения она собрала в ладони, как узду, и сама управляла другим, плавным временем. Она, одержимая скукой, на этот раз пожелала сама скользить по крутому склону. Однако ей было мало сохранить истинное положение вещей, требовалось самой стать положением, самой превратиться в инцидент.

— Что ты чувствуешь, спустившись с самой большой в мире, самой длинной, тянущейся до недр земли, горки? Наверняка это великолепно.

— Пожалуй, великолепно, — сказал Осаму, вспомнив изнурённое лицо матери.

Прошло довольно много времени, из коридора доносились пьяные голоса посетителей, покидающих ресторанчик. В конце концов, чтобы прервать эти бесплодные проповеди, Осаму спросил:

— У вас сегодня вечером было ко мне какое-то дело?

— Я хотела спокойно поговорить с вами.

— Я не гожусь для неспешного разговора.

— Мне с нашей первой встречи хотелось спокойно с вами побеседовать.

По правде говоря, Киёми болтала одна. Осами применил ловкий приём, чтобы вступить в разговор:

— Некоторые женщины так привлекают к себе внимание.

Киёми резко его перебила:

— Не стоит делать вид, что я тебе нравлюсь. Таких мужчин с меня довольно.

— Тогда почему я?

— Ты красавец, у тебя хорошее тело. Ты молод, слабоволен, видный, но какой-то неопределённый. У тебя есть амбиции, но они не по тебе. Ты обманулся в надеждах. Наверное, ты самовлюблённый человек и о чём-то мечтаешь. Скажу ещё раз, мне понравилось твоё красивое лицо.

Осаму недовольно молчал. Киёми достала из портфеля долговую расписку его матери и положила на стол.

— Я пришла, чтобы купить тебя, поэтому пиши расписку. Напишешь расписку, сделаешь оттиск пальца, и я разорву расписку твоей матери. Мшу дать тебе письмо, которое подтверждает уничтожение расписки. Если что, завтра я пойду с тобой в отдел регистрации и можно будет уничтожить этот документ. Свою расписку напиши здесь. — Киёми протянула ему грубый лист почтовой бумаги. — Вычти сто двадцать тысяч, которые уплатила твоя мать. Пиши: «Миллион четыреста двадцать тысяч иен, лично передам всю сумму госпоже Аките Киёми. Не имею ничего против того, чтобы моя жизнь, моё тело полностью принадлежали госпоже Аките Киёми». Напиши имя и поставь отпечаток пальца. Можешь отказаться. Даю тебе пять минут отсрочки, поэтому пей пиво, думай и потом ниши. Не делай такое лицо. Я, по правде говоря, люблю детские выходки.

* * *

Нацуо давно хотел написать море зелени у подножия Фудзи, но у него всё не было времени. Десятого июля температура воздуха поднялась выше тридцати двух градусов, и стало ясно, что сезон дождей завершился. Так что он сразу заказал гостиницу. К счастью, один свободный номер нашёлся. Нацуо готовился выехать на машине.

Он решил в этом году для осенней выставки написать знаменитое море зелени. Не потому, что хорошо знал этот пейзаж. Не потому, что много о нём слышал. Просто посчитал, что это судьба. Ему казалось, что чем сильнее незнакомый пейзаж будет проникать в душу, тем больше будет напоминать ему место, где он когда-то был.

Разглядывая море зелени со смотровой площадки, он заметил, что пейзаж строится по столь любимому им принципу горизонтали. Ему нравились конструкции, где близкие к горизонту линии наслаивались одна на другую, линии, которые не должны пересекаться, будто тайно подмигивая, то тут, то там сплетались, беспорядочно перекрывались. Он не знал, почему это его привлекает. Плоская крыша, ватерлиния корабля, стелющиеся вечерние облака, гряда плоских холмов… Пожалуй, эта странная склонность родилась из привязанностей человека, не ведающего страха перед внешним миром. Во всяком случае, горизонтальные линии повторяли горизонт и были ярким символом мира, где их разрывало поле зрения. Радовало отсутствие символов воли: устремлённых ввысь горных пиков, высоких деревьев или шпилей на крышах.

В гостиницу на берегу озера около устья реки Нацуо добрался уже поздно вечером, поэтому ужинал в большом зале под крики спасающихся здесь от жары постояльцев. Он привык, что в ожидании еды по полному курсу,[36] который предоставляли путешественникам-одиночкам, заняться особенно нечем. Сейчас он убивал время, борясь с желанием в шутку изрисовать цветными карандашами белую скатерть. Взрывы смеха семейных постояльцев, громкая речь фермеров из Америки — Нацуо всегда нравилось это слышать, но не сегодня. Смех и чужие разговоры его раздражали.

«Хорошо бы они разом потеряли голос, — подумал он. — Или кто-нибудь сказал не то, что надо. Все бы мгновенно заткнулись».

Похоже, где-то порвалась его тесная связь с внешним миром. Он, ангел-одиночка, с хмурым видом ел жареного цыплёнка. Забавная комедия или ужасная трагедия — искать за обильным ужином причины жизненных неурядиц. Нацуо аккуратно пережёвывал пищу.

У него возникло предчувствие. До сих пор он не испытывал никаких сложностей, значит на то были причины. Так будет и дальше: возникни в его жизни какие-либо неурядицы, он вряд ли поймёт их причину.

Ночью, один в постели, Нацуо рассеянно размышлял на тему, о которой прежде не задумывался. «Муки художника». В этих словах ощущалась тайная завеса профессии, и мрачное ликование недалеко ушло от страданий. Странность, когда объект обращался в ничто, подчиняясь цвету и форме. Прежде Нацуо видел здесь лишь повод для заурядной радости: простой человек, не художник, испытав такое чувство, сразу осознал бы, что это и впрямь муки.

Как считал Нацуо, талант — когда человек, подчиняясь чувству прекрасного, создаёт прекрасное по аналогии. Эта работа и есть восторг, для прекрасного утрата пребывания в мире