Окна напротив не горели. Горело его окно. Через редкие занавески прямо на него глядели темные глаза, темные косы-змейки, собранные на затылке, оттягивали ее чудесную голову назад, не скрывая высокие скулы. И сияли маленькие золотые серьги, гладкие обручи, как звенья цепи.

Задохнувшись от бега по лестнице, Сергей ворвался в свою квартиру и не обнаружил внутри никого и ничего, ни обрывка шелка, ни запаха ванили. Темные, как беспамятство, окна равнодушно отражали свет жидких фонарей. В декабре темнота наступает, едва закончится утро. Раньше, чем часов через шесть, нечего и думать о сне. В больницу разве позвонить, в справочное?

Не успев услышать о состоянии средней – или крайней? – тяжести, он понял. Объяснение выглядело как волшебная недобрая сказка, но было правдой. Причина в его снах. Сны, начавшиеся почти с момента их знакомства с Зоей, ее усиливающаяся ревность, тем мучительнее, чем тщательнее скрываемая, обрывок радужного шелка на полу, карандашик, потерянный в любовной схватке гребень, зубчик от которого – сейчас сообразил – обнаружился в Зоином серванте, и, самое главное, прелестная, его мучительно-сладкая, ненасытная возлюбленная, вынырнувшая из сна в явь, поселившаяся рядом Зоина боль.

Сергей забегал по комнате, силясь что-нибудь придумать, полез в аптечку, не нашел ни одной таблетки снотворного, нет, одна есть, димедрол, но, похоже, просроченный. Выскочил на улицу к ларьку, купил пару бутылок пива для надежности, дома выпил одну, чуть не залпом, съел таблетку, запил второй бутылкой, лег в кровать, так и оставшуюся стоять у окна. Сон не шел. Сергей лежал и таращился то в окно, то на книжный шкаф. Ни спать не захотелось, ни опьянения не чувствовалось. Отменная бодрость и ясная голова.

– Глупо лежать, что бы такое еще предпринять, – подумал Сергей и очутился в серой холодной пустыне.

* * *

Она не выглядела как предбанник перед пустыней раскаленной. Место было совершенно другое и, кроме самого определения – пустыня, не имело ничего общего с той, первой. Песок под ногами не потерял неверной подвижной своей природы, но казался застывшим и раздавленным свинцовым небом. Тусклое свечение распределялось равномерно и скупо, и не небо служило его источником. Волнистые линии барханов словно бы поднимались вверх, оставляя Сергея на дне чудовищной воронки с песчаными стенами. Холодные всполохи периодически окатывали небо, в остальное время накрытое тенью пустыни – единственное движение в пейзаже. Ни ящерицы, ни мух, ни ветра, ни бега теней.

После первых шагов Сергей остановился. Все направления равны и мертвы, идти невозможно. Живым представлялся только холод, охвативший тело сразу, но и тот не вызывал дрожи – какого-никакого движения, а напротив, погружал в безучастное оцепенение, не затрагивая глаза, чтобы оставить возможность смотреть на барханы, ограниченные не собственными размерами, а лишь остротой зрения.

Когда и откуда появились они, Сергей не понял, хотя и не засыпал во сне на сей раз. Просто возникли, и все, а поскольку момента Сергей не отследил, нельзя было бы сказать, что они появились неожиданно.

Низкорослые, тощие, но с тугими животиками и щечками, они крепко упирались в песок кривыми ножками и напряженными хвостами. Жесткие кудри закрывали лбы, но уши, шеи оставались открытыми. От их тел, разумеется поросших короткой шерстью, исходил горький запах. Круглые, словно лаком намазанные, рожки загибались кончиками к затылку у одних и вперед у других. Подвижные, как у тощих свиней, рыльца, острые язычки, копытца на ногах. В целом, они не обманули ожиданий, именно такими Сергей их представлял в детстве, лет до семи, а потом не представлял вовсе, но картинки с их изображениями в другой трактовке вызывали любопытство того же рода, что, к примеру, фотография отца, заснятого в отроческом возрасте.

Следуя логике сна, встреча происходила в полном безмолвии.

* * *

На самом-то деле они очень даже не против были поговорить. И рассказали бы немало забавного и полезного. Ничего нового, впрочем. Но зачем говорить новое? То есть новое сказать в принципе невозможно – уж они-то знали. Но напомнить старое и забытое всегда уместно и довольно сладко. Ах, как они поговорили бы! Люди от рождения забывчивы и слабы по натуре. Вечно им хочется персонифицировать зло – они бы тотчас извинились за сложное слово. Ведь кто-то должен быть в ответе за то, что творится плохого. И уж никак не сам человек и не его мелкие извинительные пороки. Конкретный носитель нужен. А что конкретней лакированных рожек и напряженного хвоста? Ревность? Да бог с вами. Косноязычие? Да ни за что! Вялость мысли? А что это такое? Даже сочинители, казалось бы, отделенные от других способностью растолковывать и изобретать, как один кинулись ставить и ставить вопросы. А когда вопросительный знак ослабевает от частого употребления или темперамент у автора другой, припоминают древнюю забаву и приплетают мистические толкования, эзотерику, в лучшем случае – мифологию. Но самим-то кажется, что нащупали новое, а то как же!

Ничего не сказали они, даже хвостиками не махнули.

* * *

И Сергей решился нарушить правила. Он знал, что такое зло, он видел зло перед собой – такое детски домашнее, привычное и поэтому более действенное. Оттуда же, из детства, пришло воспоминание, что зло следует назвать по имени, чтобы уничтожить. Сергей задумался, какое из имен выбрать. Нерешительность привела за руку вопросительную интонацию, вместо имени-обличения пустыня услышала жалобу потерявшегося: "Кто вы?"

И они пошли навстречу и ответили: "Мы – Зоины боги!".

Сергей остался один, на дне пустыни. Но теперь он знал неведомым образом – во сне многое происходит неведомым образом, – что она, его дивная возлюбленная, дарующая наслаждение, совершенное до боли, есть воплотившаяся Зоина ревность. И она убьет Зою, уничтожит так же легко и быстро, как ее желание, ее тело уничтожают память обо всем, что не она. От того, как Сергей поступит, зависит, что произойдет завтра в больнице. Наступит ли резкое ухудшение в Зоином состоянии, забегают ли врачи и медсестры, бесполезно пытаясь предотвратить неизбежное, заскулит ли от страха палата напротив реанимации. Или в десять утра, во время утреннего обхода, заведующий отделением не найдет ни одного пугающего признака, никакого признака болезни, за исключением некоторой слабости от лежания на больничной койке, пожмет привычно плечами и назначит выписку, на всякий случай на следующую неделю, поставив диагноз: грипп.

Знание согрело его, погрузило во сне в сон без сновидений, как в матрешку меньшего размера. Открыв глаза, Сергей увидел привычное уже ложе и полупрозрачный полог. Ее еще не было.

Он быстро встал, рядом с ложем обнаружил свою скатанную одежду, оделся, прошел через анфиладу комнат по мягким коврам, настеленным в несколько слоев. Все двери, богато украшенные резьбой, оказались открытыми. От его стремительных шагов в стороны несколько раз метнулись, шарахнулись какие-то тени, Сергей не рассмотрел толком – кто, сказать уверенно, люди это были или нет, он бы затруднился. Лестниц во дворце, потому что это был самый настоящий дворец, не оказалось, последняя дверь вела в зал с фонтаном посредине, свернутыми для сидения коврами и несколькими узкогорлыми сосудами у стены, покрытой орнаментом с вплетенной в него арабской вязью. Сергей подумал, что хорошо бы взять с собой воды в кувшине, но решил не задерживаться ни на миг, боялся встретиться с Ней.