С этими словами он забрал узелок из рук подоспевшего паренька и сказал:

— Ты теперь в дому старший. Отцова захоронка под половицей за печью. То — его забота о вас. Деньги с толком трать.

Сын кузнеца кивнул, но на лице было написано изумление.

— Проводи меня, — не оборачиваясь, сказал колдун хозяйке дома.

Та поспешно вскочила и бросилась следом, раскланиваясь.

В сенцах колдун обернулся к бледной испуганной бабе и «приласкал» напоследок:

— Узнаю, что по мужикам шляешься и о детях забыла, наложу на тебя Мертвую Волю. В три седмицы высохнешь вся и кровью черной изойдешь.

На Раду было страшно смотреть — красивое лицо вытянулось и побелело, глаза расширились от ужаса. Она вся как-то зашаталась, но Тамир равнодушно отвернулся и вышел.

Навий ожидал колдуна во дворе, не имея силы переступить защищенный порог дома.

— Сила в тебе темная… — сказал кузнец и шагнул к послушнику Цитадели. — Да и вкруг тебя тоже тьма непроглядная. Не сладишь с ней — сожрет. Много воли надо — держать ее в узде. Воля в тебе есть. И страха не осталось. Но одной лишь воли мало человеку.

Тамир слушал кузнеца и хмурился.

— Я-то думал, ты благодарить будешь, навий, — сухо сказал он.

Неупокоенный дух качнулся, такой силой вдруг повеяло от собеседника.

— То и есть моя благодарность. Навьям ведомо сокрытое от людских глаз… Ты отпускаешь меня, а я говорю тебе то, что вижу и знаю. Мира в пути тебе, колдун.

Наузник кивнул:

— Мира и тебе, кузнец.

Коваль улыбнулся, а через миг выученик Донатоса понял, что стоит один посередь пустынной улицы и смотрит в пустоту. Погребальный узелок парень убрал в заплечник и собрался уже было возвращаться обратно на место пожарища, когда воздух напротив снова дрогнул, будто от жаркого пламени, и над сугробом возник молодой мужик в ношенном кожухе и с непокрытой кудрявой головой.

— Мира в пути, колдун. Отпусти и меня…

У Тамира не осталось сил удивляться. Он только кивнул, мол, веди. И, пока шел, слушал, что говорит ему бесплотный собеседник.

История была простая. Взял жену из небогатой семьи, привел в дом. А отец с матерью так и не приняли тихую застенчивую девку, все попрекали ее, что замуж она вышла не за сына их, а за его добро. Всего-то и просил мятущийся дух — заступиться за беременную молодуху да упросить родителей жить с нею в ладу.

— Передай, если сын родится, то пусть в память обо мне назовет его Златом. Хоть во внуке будет родителям утешение. И сильно пускай не горюет. Коли позовет кто к молельнику — пусть идет.

Колдун кивнул.

В доме Злата повисла темная скорбь, которую каждый переживал, как мог. Мать глухо рыдала в куту, отец молчал, сидя у печи и глядя в пустоту, а на лавке у стола тихонько всхлипывала беременная молодуха. И каким же нелепым казалось то, что все трое, печалясь и убиваясь об одном, никак не могли найти друг в друге утешения.

Колдун передал все, о чем просил навий, и, когда уходил из избы, свекровь всхлипывала уже не в куту, а на плече у снохи, которая рыдала, уткнувшись носом в седую макушку. И ни одна, ни другая не увидели в открывшуюся дверь, как стоит посреди заснеженной улицы тот, кого они так безутешно оплакивали.

— Мира тебе, колдун.

— И ты ступай с миром, — ответил парень, гадая, отчего Злат не сказал ему больше ни слова.

Третьего навьего, которым оказался маленький вертлявый мужичонка с бегающими глазками и виноватым выражением лица, колдун отпустил так же, как и первых двух. Мужик просил повиниться за него перед сестрой, которую при жизни донимал беспутством и пьянством:

— Дурак я был. То денег взаймы просил, то харч, то горькой чарку. Пыталась Мрыся меня в ум и совесть ввести, так разве ж получится… Терпела да перед мужем заступалась. Попроси зла на меня не держать.

Выученик Донатоса кивнул.

Мрыся, на диво, ждала обережника возле дома. Видать весть о приезде колдунов уже облетела деревню.

— Вот вещи его в посмертии, — не здороваясь, протянула узел женщина. — Жил, как пес дворовый, так пусть хоть упокоение достойное примет.

— Прости его, — забирая котомку, попросил колдун.

— Давно простила, — устало улыбнулась женщина. — Как же не простишь родную кровь-то? Да и он не всегда таким был. Когда жена померла — скатился. Деток нажить не успели, вот и задурил. Жалко мне его было. Всю жизнь жалко. А ведь верно говорят — однолюб дважды помирает. Так и он. Умер вместе с женой. Теперь вот и сам…

Она смахнула со щеки слезу, поклонилась колдуну и скрылась за воротами.

— Хранители светлые, дайте ей радости, — прошептал из-за спины Тамира пьянчуга. — Мира в пути, колдун. Сердце у тебя чуткое, как у Мрыси моей. Сбереги его таким, выдюжи.

И когда Тамир поворотился к призраку, чтобы спросить, от чего ему надо поберечь свое сердце, навий уже исчез… Поэтому парню ничего не осталось, как поспешить к сгоревшей кузне.

Обряд следовало провести до захода солнца, иначе навь войдет в силу и упокоить души будет сто крат сложнее. Правда, как теперь их упокаивать Тамир не знал, как не знал и того, отчего слышит их и видит? Отчего говорить с ними может, не произнося ни слова? И следует ли сказать об этом наставнику? А вдруг не поверит и на смех поднимет? Или то еще один урок? Кто Донатоса знает.

Он успел вовремя. Крефф как раз заканчивал замыкать обережный круг.

— Что уставился, как упырь на девку с красками? Узелки погребальные принес?

Тамир вытащил из заплечника посмертные дары.

— Ну, коли принес, так иди, собирай кости. И, не приведи Хранители, тебе хоть мизинец не отыскать! Упокою вместо навьих.

Выуч кивнул, разложил на снегу мужские рубахи и порты и отправился искать среди углей и золы останки мужиков. Как успеть до заката он не понимал, но спорить с креффом себе дороже. Сказал — ищи, значит,