надо искать. Только где искать-то? Кузня большая и все, вон, в угле да рухнувших досках… Однако обводя взглядом пепелище, послушник увидел слабое мерцание, исходящее от углей. Словно бледный-бледный свет лился из-под земли…

Привычные к грязной работе руки растаскивали горелые бревна и обуглившийся хлам, отыскивали среди углей кости и складывали на одежу. А трое навьих стояли возле полотнищ с погребальными дарами и молча смотрели на работу колдуна.

Через два оборота ученик управился и принялся оттирать снегом черные руки.

— Быстро сладил, — проворчал Донатос. — Я уж думал, дня три провозишься. Поди напутал чего?

— Может, и напутал, — не стал спорить Тамир. — Если и так, тогда ответ нести буду.

— Еще как будешь, — усмехнулся крефф, разрезая ладонь.

Густая кровь закапала на снег, и колдун начал читать заговор. Выученик скинул кожух, закатал рукава рубахи и подставил под нож наставника свои запястья. Малой кровью три беспокойные души не изгонишь. Будут до последнего цепляться за землю, а если слабый Дар в колдуне, так и из него душу выпьют.

Лилась на пепелище руда, текла на снег, оставляя багровую россыпь, падали, падали слова заклинания… Вот только ветер не завыл, земля не вздыбилась, навьи не кидались на живых. Три бесплотные тени подплыли к Тамиру и в его голове прошелестело:

— Мира тебе.

— Мира вам.

И остались на пепелище только уголь, снег и сгоревшие кости поверх обрядовых рубах. А Донатос все читал и читал заговор и не видел, что души уже отлетели, а молодой колдун рядом с ним думал о том, почему одной лишь воли мало человеку и зачем ему беречь свое сердце? А самое главное — от чего беречь?

* * *

Всю обратную дорогу Донатос несся на лыжах, словно бешеный. Казалось, попадись ему на пути Ходящий, порвет голыми руками. Тамир молчал, пытаясь осмыслить случившееся, и не спешил делиться с креффом. У ворот Цитадели он все же осмелился спросить наставника, отчего так легко далось упокоение?

— А пес его знает, — искренне пожал плечами колдун. — Видать в силу еще не вошли. Или, может, обереги на всех троих путные были, оттого, даже сгорев, не дали душам шалапутить. Знать, хороший колдун наговаривал, не тебе чета. Так что, рыло свиное, не надейся, будто вдругорядь так же будет. Навь тем и опасна, что никогда не знаешь, чего выкинет. Повезло, что кости их искать не пришлось. Все на месте оказались. А растащи их собаки по деревне или вороны по гнездам, седмицу, а то и больше на карачках бы у меня ползал, во все щели заглядывая, да руки до локтей обдирал, по деревьям лазая! Потому как бесполезно душу упокаивать, покуда все кости не соберешь. Понял, тетеря?

— Понял, наставник.

— Болтливый ты нынче, видать, не шибко устал, коли языком мелешь, — усмехнулся крефф, отстегивая лыжи.

Выученик молчал, словно соглашаясь.

— Ну, а раз не устал, то ступай в каземат и скажи — твоя сегодня очередь дверь охранять. Посидишь в тишине и спокойствии, подумаешь, отчего люди дураками бывают.

Тамир неслышно вздохнул, взял в руки лыжи и отправился выполнять приказание. Вот только жизнь уже научила парня не бежать сломя голову делать то, что велят. Не терпела Цитадель поспешности. Будешь услужливо носиться, вывалив язык, долго не протянешь. Поэтому молодой колдун отправился в мыльню — потом от него разило, как от загнанного жеребца, да и одежу отстирать надо…

В раздевальню, по обычаю, ввалилась Нурлиса. Хорошо, хоть портки вздеть успел. Противная старуха оглядела выученика и разразилась:

— Что, труповод проклятый, тепло тебе? Харю намыл, тело белое напарил? Поди, теперь на боковую завалишься, кровопийца?

Парень мысленно застонал. Нет, она изголяется! Что за день у него выдался…

— Нечего, нечего мне тут глазоньки закатывать, не то как приложу, вон, ушатом-то, вмиг вежество вспомнишь. Намылся он, кабаняка вонючий!

— Чего это вонючий? — пробурчал колдун, надевая рубаху.

— Того это! — отрезала старуха. — Кабаняка и есть! Девка, почитай третий день в каземате сидит, а он тут намывается. Тьфу, лось сохатый!

Некромант повернулся к бабке:

— Какая девка?

— «Какая», — передразнила старая. — Такая. Дура эта, которая с тобой в каменоломни шастала. Третьи сутки света белого не видит, а он тут рядится!

Послушник захлопал глазами.

— У-у-у! — замахнулась на него утиркой Нурлиса. — Понабрали пней!

Пристыженный и виноватый Тамир поспешил прочь из мыльни. А в голове стучало только одно: как он мог забыть про Лесану?

* * *

Излившись на Тамира, Нурлиса отправилась прочь. Что погнало бабку на улицу, она и сама не знала. То ли внезапная тоска, то ли желание вдохнуть свежего воздуха. Оказавшись во дворе Цитадели, старуха повела носом, словно принюхиваясь — не пахнет ли весной. Весной не пахло, куда там! Пахло отчаяньем и горем, что разлились, будто вязкий кисель и мешали дышать полной грудью. Много бед эта зима принесла, а сколько еще принесет, только Хранители ведают.

Склочница поковыляла к позорным столбам, поглядела как Лашта порет тощенького паренька, что, зажмурившись, извивался под кнутом, сплюнула под ноги, пробормотав: «Убивцы, все как есть тут убивцы, как земля-то только носит вас!»

Покруживши по двору, бабка сцепилась с конюхом, полаялась с кухаркой, пожелала провалиться попавшемуся ей на пути Русте, и уже собралась было возвращаться к себе, как столкнулась с Бьергой.

— У-у-у, кровососка, опять ты! Нет от тебя прохода, бродишь, честным людям свет застишь.

— Это ты что ли честная? — усмехнулась колдунья.

Вот только усмешка у нее вышла грустная, да и глаза были потухшие.

— Уж почестнее тебя буду, — огрызнулась Нурлиса и потащилась прочь.

— Постой, — окрикнула ее крефф. — Поговори со мной, муторно, сердце щемит.

Впервые в ее голосе слышалась просьба.

— Ну, идем, — сварливо отозвалась старуха, — на холоде я кости старые студить не буду. Что? Приперло, труповодка? Коли ко мне — змее подколодной — кинулась, а не к полюбовнику своему, знать, совсем тяжко пришлось? А? Чего молчишь-то?

Нурлиса не была бы Нурлисой если б не съязвила.

— Ты поменьше языком про полюбовника трепли, как бы он