Бывает, что закон принят, но на пути его реализации постоянно оказываются не только положительные, но и отрицательные прецеденты, которые создает власть или ее представители. Тогда полезный институт, естественно, не приживается, отторгается или извращается. Практика идет в сторону его приспособления к старым нормам, к выхолащиванию полезного содержания. Как раз по этой причине усвоение новых продуктивных институтов затрудняется.

Следующий важный момент в схеме – преодоление барьера распространенности нормы (Олейник 2000: 198—199) или, как я бы назвал его, барьера большинства. Этот момент хорошо известен в институциональном анализе. Суть его состоит в том, что, когда новый полезный институт входит в практику, поначалу большинство агентов использует старые нормы и нередко это дает им преимущество перед теми, кто уже перешел к новым. Так, выход из тени, прозрачность бизнеса сначала невыгодны тем, кто идет на это: надо платить больше налогов, выше вероятность того, что обнаружатся просчеты в деятельности компании. Конкуренты же получают преимущество. Для преодоления барьера большинства в случае выращивания продуктивных институтов и, наоборот, устранения институтов, вредных для государства или общественных организаций, чаще всего нужно применять специальные меры. Возможно, иногда будет достаточно профессионально выстроенной пропагандистской кампании, которая введет своего рода моду на новый институт: скажем, модно пить пиво вместо водки. В других случаях придется методично повышать риски, связанные с применением «вредных» норм, по сравнению с рисками тех, кто перешел к новым. Например, повышение эффективности налогового администрирования, делающее наказание за налоговые преступления практически неотвратимым. В Испании, чтобы избавиться от взяток на дорогах, приняли закон, запрещающий использовать в суде свидетельские показания офицеров дорожной полиции. Интересно, что эта на первый взгляд абсолютно неразумная мера принесла успех. В 70-х годах в Швеции Союз предпринимателей принял решение о верхнем пределе заработной платы: бизнесмены, нарушавшие соглашение, обязаны были внести сумму превышения со штрафом в бюджет Союза.

Иной раз полезные институты возникают достаточно случайно, в силу стечения обстоятельств, но затем закрепляются рядом прецедентов. К. Поланьи считает, что рынок со свободной конкуренцией никогда не появился бы сам собой, в результате эволюционного развития, если бы английский парламент, воодушевленный идеями А. Смита, И. Бентама и У. Таунсенда, не принял бы в 1800—1830 годах законодательство, утвердившее принципы laissez-faire(Поланьи 2002: 203).

Т. Заславская считает, что преодоление барьера большинства реализуется прежде всего социально продвинутыми слоями общества. Они обеспечены необходимыми ресурсами и используют новые правила для инновационно-предпринимательской деятельности. В нашем случае это, видимо, крупный бизнес. Затем в процесс вовлекаются массовые слои, непосредственно не причастные к инновационной активности, но вынужденные приспосабливаться к новым условиям. Далее модели адаптационного поведения подвергаются естественному отбору (Заславская 2002: 508).

А. Олейник, говоря об импорте институтов, отмечает важность их совместимости (конгруэнтности) с институтами воспринимающего общества. Он подчеркивает как раз то, о чем пишет С. Кирдина: институты индивидуалистской (западной) культуры несовместимы с институтами коллективистской культуры (восточной, в том числе российской) (Олейник 2000: 206—208). В силу характерного для нас разрыва между формальными и неформальными нормами при эволюционном развитии в российской экономике образуется не классический рынок, а корпоративный, как существовавший в 30–40-е годы во Франции, Испании, Португалии и ныне распространенный в Юго-Восточной Азии, или сетевой, характерный для Южной Италии (Там же, 213). Это структуры неоптимальные и ущербные. Но Олейник также пишет об институциональных реформах в послевоенной Японии, проведенных по американскому образцу: реорганизации дзайбацу – семейных концернов – в акционерные общества с распылением контроля, внедрении американских систем внутрифирменного управления, американского профсоюзного законодательства. В сочетании с демократизацией и традициями японской общинной культуры эти реформы стали одним из ключевых факторов феноменального экономического подъема Японии в 50–70-х годах (Там же, 205).

Можно продолжить ряд подобных примеров. Все они показывают, насколько трудна задача выращивания новых институтов, с каким изощренным противодействием приходится порой сталкиваться и какая изобретательность требуется, чтобы его преодолеть. Но главное, из этого можно сделать вывод, что институциональная структура изменчива. Чем больше распространена в обществе культура равновесия и согласия, чем больше радиус доверия и, стало быть, чем больше развита демократическая система, тем выше гибкость и пластичность институциональной структуры. В переходный период традиционное государство и бюрократия являются главными препятствиями на пути становления полезных институтов. Они, как правило, ограничивают свободу маневра участников процесса и сферу использования нововведений. Но государство своей политикой может и содействовать институциональным изменениям. Для этого обычно и проводятся реформы.

Кроме того, с дореволюционных времен национальные институты и ценности претерпели существенные изменения. В упомянутом выше исследовании, проведенном совместно со старым ВЦИОМом, мы с И. Клямкиным и Т. Кутковец и выделили, с одной стороны, традиционные, советские, и, с другой, пореформенные, либеральные ценности, чтобы выяснить их соотношение. В советские годы произошел весьма важный сдвиг в оценке образования, и сейчас практически во всех слоях населения наблюдается сильная тяга к нему. Что касается других ценностей, то советские и традиционные ценности различаются мало, очевидно, потому, что в советский период была воспроизведена и усилена иерархическая социальная структура с характерным для нее доминированием отношения господства–подчинения.

Отношения «власть – собственность», присущие восточным деспотиям, в России начали разлагаться еще со времен ухода от государства-вотчины, а после реформ Александра II началось активное развитие частной собственности и капитализма. Но в советскую эпоху под видом общенародной собственности они были полностью восстановлены и даже укрепились по сравнению с тем временем, когда был издан Манифест о вольности дворянства. Это способствовало и сохранению тех норм поведения, которые относят к традиционной русской культуре, и укреплению мифа о неизменности русского национального характера, его природном консерватизме.

Напротив, исследования многих российских социологов, включая Ю. Леваду, Н. Лапина и других, позволяют уловить явную, хотя и постепенную тенденцию к изменению неформальных институтов и ценностей российского общества в сторону более продуктивных, рыночных. Хотелось бы, чтобы это происходило быстрее, но что поделаешь: это институты, им не прикажешь удвоиться к 2010 году.

Исследования Н. Лебедевой в рамках международного проекта профессора С. Шварца показали, что российская студенческая молодежь по оценкам предпочтений профессионализма (мастерства) и достижительности (личного успеха) за 1992—1999 годы обогнала молодежь Восточной и даже Западной Европы (Лебедева 2000). Однако понесла потери по части гуманистических ценностей, социальной солидарности в пользу предпочтений порядка (Ясин 2004б: 377—378). Этого следовало ожидать, но зато мы яснее видим изменчивость культуры в наиболее динамичном слое общества. Это, конечно, только мнения, а не поступки, но все же.