В гнездовых клетках дела идут с бешеной скоростью. Птенцы уже покидают гнезда. Скоро некоторых из них можно будет перевести в правую или левую клетку. Не знаю, в которую именно их посадить – в ту, где теперь в моем сне живу я, или в другую. Пока я размышляю, какое принять решение, в мои сны входит Перта.

При этом я вовсе не хочу сказать, что она снится мне точно так же, как все остальные. В моем сне мне снится, что я вижу о ней уже совсем другой сон. В первом моем сне я засыпаю на жердочке, поджав лапку, как обычно делают канарейки, – и тогда мне снится Перта.

Моя Перта меньше, чем большинство других канареек. У нее зеленоватая головка и желтая с зеленоватым отливом грудка, тогда как спинка более насыщенного зеленого оттенка. Крылышки у нее пестренькие, потому что на них разные ряды перьев имеют различный окрас. Так же неоднородно окрашены бывают голуби, только у Перты преобладают оттенки зеленого. На внешней стороне крыльев у нее белые полоски, потому что два последних маховых пера на каждом крыле у нее белые. Перта вся какая-то кругленькая и летает маленькими рывочками, словно бабочка, только порхание у нее получается быстрее и грациознее. Над глазками у нее находятся две маленькие отметины, похожие на бровки. Клюв и лапки у нее не такие ярко окрашенные, как у Альфонсо, но и не такие бледно-розовые, как у Пташки.

Итак, я сплю на верхнем насесте вольера и посреди первого моего сна вижу другой сон. В нем я чувствую себя одиноким и усталым; до ужаса хочется спать – немудрено, что я заснул даже во сне, то есть как бы во второй раз. Проходит несколько ночей, прежде чем я начинаю догадываться, что о Перте я грежу в снах как бы второго порядка.

В этом втором сне я сижу один в большой клетке, смотрю вниз и вдруг замечаю кого-то у блюдечка с кормом. Я сразу же узнаю в ней самочку. Она то ли не знает, что я сижу на верхнем насесте, то ли просто не обращает на меня никакого внимания. Глядя на нее, я замираю и втайне радуюсь красоте ее движений. Причем я почему-то вижу ее вблизи, как будто в бинокль.

Летает она просто потрясающе; о ее полете можно сказать, что он сильный и мощный, хотя в воздухе она кажется легкой как пушинка. Я чувствую, она любит летать и делает это потому, что ей нравится. Я наблюдаю, как она пробует приземлиться то так, то эдак и одновременно учится закладывать лихие виражи. При этом она сочетает движения хвостика с изменением наклона крыльев и положения корпуса, словно исполняет воздушный танец. В этом моем сне я влюбляюсь в нее, как до того влюбился в Пташку, но теперь это словно взаправду.

В этом сне я пою ей все песни, которые знаю, и даже те, которых, как мне казалось, прежде не знал. Когда я просыпаюсь в своей кровати, то не могу их вспомнить. Слишком уж глубоко они запрятаны. Когда я в своем человеческом облике прихожу в вольер, то решаю налить воды в купалку, что стоит в клетке, где я бываю в своем сне, чтобы Перта могла принять ванну. Потом мне приходит в голову, что пусть лучше она сделает это в чем-то особенном. Когда матери нет на кухне, я потихоньку беру хрустальную масленку, которую мать получила после смерти бабушки. Мы пользуемся ею, лишь когда приходят гости, и потому я уверен, что за один вечер она не успеет ее хватиться. Покормив птиц, я в тот же вечер ставлю ее на пол клетки.

Целых два выводка птенцов я пересаживаю во вторую большую клетку; они питаются там яичным кормом и потихоньку начинают учиться лущить зерна и семечки. Первую же клетку, в которой обычно живут взрослые птицы, я оставляю для себя и Перты. Пертой я ее называю потому, что это слово ближе всего к тому звуку, который, как мне известно, обозначает ее имя.

Наконец в моем сне мне начинает сниться второй сон, и в нем появляется Перта. Вода стоит на полу, на нее падают косые лучи заходящего солнца – все в точности так, как было, когда я ее там оставлял. Свет проходит через хрусталь, преломляется, и оттого на полу и на задней стенке видны небольшие радужные пятнышки. Я терпеливо жду, примостившись на самом верхнем насесте в самой темной части вольера. Я догадываюсь, что сейчас произойдет, и знаю, что произойдет это по моей воле – ведь я хозяин моего сна. Однако в то же время я понимаю, что во мне живут неведомые для меня самого чувства и что я владею неизвестными мне самому знаниями. Ведь все, что творится со мной, происходит в самых темных и потаенных закоулках моего сознания.

Перта вскакивает на край масленки и окунает клювик в чистую холодную воду. Затем, откинув головку и выпятив грудку, позволяет воде скатиться вниз по своему горлышку. Она даже привстает на лапках, выпрямляя их до конца, чтобы той было легче стекать. Потом все повторяется. Я смотрю. Теперь она погружает головку в воду и плещет себе под крылья. Она взмахивает ими, чтобы брызги холодной воды проникли в самые дальние, самые теплые уголки, к основаниям наилегчайших перышек. Сделав так два или три раза, она легко прыгает в воду, изгибает спинку и начинает подбрасывать вверх капли – так чтобы они попадали на перья, растущие сзади, между крыльями.

Все это я вижу с какой-то неестественной четкостью. Такое чувство, будто я нахожусь где-то совсем рядом. Мне видна каждая капелька, скатывающаяся по ее мягким перышкам. Я могу замедлить ее движения, увидеть всю свойственную им неторопливую грацию, бесконечное изящество.

Затем я начинаю петь. Я пою, не отдавая себе отчета в том, что делаю. Перта вспорхнула на жердочку и прихорашивается. Похоже, она не слышит меня. Я очень взволнован и чувствую, как горячая кровь струится по всему телу. Все мои мускулы напряжены, и крылья возбужденно приподняты. Я даже привстал и раскачиваюсь взад и вперед в такт моей песне, танцуя ей в ритм, устремляя всего себя к Перте. Я ощущаю целую гамму чувств – тут и поспешность, и ощущение необходимости, и стремление к соперничеству. Перта продолжает чистить перышки.

Я лечу к ней со своего насеста и присаживаюсь рядом. Она даже не шелохнулась, не повернула головы. Бочком, переступая лапками по насесту, я подбираюсь поближе. Она не отодвигается. Я уже приготовился к тому, что она сейчас вспорхнет и улетит; я хочу гнаться за ней, петь для нее во время полета. Я придвигаюсь еще ближе. Она тянется клювиком к спинке и начинает поправлять на ней перышки. Мне остается только одно – я всем нутром чувствую это. Я взлетаю над Пертой и опускаюсь на нее. Меня пронзает пароксизм страсти.

И – ничего! Я опускаюсь на насест, где только что сидела Перта, но он пуст. Я снова один! Я падаю – но не с насеста, а вообще выпадаю из сна, изо всех своих снов. Сперва из того, где мне снилась Перта – на какую-то долю секунды я осознаю себя одиноко сидящим на верхнем насесте, – затем падаю дальше и оказываюсь на кровати в своей комнате.

Я просыпаюсь. У меня в первый раз произошла ночная поллюция. Мне часто доводилось о таком слышать, но со мной это произошло впервые. Я отправляюсь принять ванну. Затем приношу полотенце и вытираю простыню.

Забираюсь обратно в постель – у меня такое чувство, будто я свалился с луны. Я опять ощущаю себя ужасно одиноким.

В выходные отправляюсь ее искать. Должна ведь она где-то быть, я в этом уверен. Не мог же я целиком выдумать ее из головы. Сперва, повинуясь какому-то безотчетному инстинкту, я еду к мистеру Линкольну. В его клетках полно птенцов. Он показывает мне своих новых канареек. Теперь у него есть две очень темные. Мистер Линкольн считает, что выведет совершенно черную канарейку уже через какие-то десять лет, если дело пойдет такими темпами. Он показывает начерченный им график. Кривая темноты окраски, говорит он, становится все более пологой по мере приближения к цели. Различия становятся все менее явными, и учащаются случаи регресса. По его расчетам, он уже прошел девяносто процентов пути. Через десять лет ему удастся получить канарейку, черную на девяносто шесть – девяносто девять процентов. Он тычет в себя пальцем и говорит: