– Да я сам далеко не такой черный, у меня и девяноста процентов не наберется.

Я спрашиваю, нет ли у него каких-нибудь самочек, которые ему не нужны. Мне хочется проверить, не у него ли Перта. Ни в одной из гнездовых клеток-садков ее нет. Впрочем, я и не сомневался, что ее там не будет. Мистер Линкольн указывает на покрытый тканью вольер слева. Он говорит, что его пришлось затемнить, потому что иначе сидящие там самки начнут флиртовать с самцами из гнездовых клеток, а те начнут распевать им песни, отчего самка, сидящая на гнезде, может настолько сойти с ума, что покинет гнездо.

Никогда бы не подумал, что такое бывает. Мистер Линкольн говорит, что собирается их продавать: большинство из них бесплодны, разве иногда снесут одно-два яйца, вот и вся кладка, и ни одна из них не представляет собой ценности в том, что касается его планов по выведению черной канарейки.

Я заглядываю в вольер и вижу там с десяток самочек. Но ее узнаю практически сразу. Вылитая Перта. Какая-то часть меня, должно быть птичья, помнит ее. Ведь я люблю Перту, как свою девушку, я влюбился еще тогда, в моем сне, когда был птицей, но это чувство осталось, оно вошло в мою настоящую жизнь. Я должен ее заполучить. Повернувшись к мистеру Линкольну, я указываю на нее. Как странно видеть ее птицей, в то время как я уже перестал ею быть. У меня такое ощущение, будто я подсматриваю за ней. Это все равно как если бы я заглянул в замочную скважину и увидел то, что мне совсем не полагается видеть.

– Ты хочешь вон ту?

Он показывает пальцем. Я киваю.

– Она вряд ли тебе пригодится. Ей уже два года, и за все это время она не снесла ни одного оплодотворенного яйца. Я подсаживал к ней трех разных самцов, но ничего не получилось, хотя последний был самый отъявленный щеголь из всех кенаров, каких я только видел. Каждый раз она откладывает по четыре «болтуна». Она, конечно, хорошей породы, но с ней явно что-то не так.

Мы с мистером Линкольном смотрим на нее вместе. Переступая лапками, она передвигается по насесту то вправо, то влево. Она заметила меня. Я это знаю.

– Нужно очень сильно ненавидеть человека, чтобы продать ему эту канарейку. Следовало бы свернуть ей шею, но она такая хорошенькая, такая милая крошка, что просто не могу себя заставить это сделать. Но все равно, какой толк от самки, не откладывающей оплодотворенные яйца? Кстати, я уверен, что из нее получилась бы прекрасная мамочка. Видел бы ты, какие прекрасные гнезда она вьет. А как прилежно сидит на них. И не робкого десятка, тебе ведь, похоже, нравятся именно такие, а все зря.

– Я хочу ее купить.

Ну вот, наконец сказал. Я смотрю на нее и знаю, что она смотрит на меня. В моем сне она не взглянула на меня ни разу. Интересно, как будет теперь?

– Я не стану ее продавать. Я ее тебе подарю. Спасибо, что избавил меня от необходимости свернуть ей шею. Единственное, на что она способна, – это уничтожать корм.

На самом деле мне и вправду не хочется ее покупать. Я рад, что мистер Линкольн отдает мне ее просто так. Получается, что он вроде как ее отец и дает мне разрешение жениться на дочери.

Я даже не знаю, что и сказать, поэтому просто протягиваю мистеру Линкольну свою ладонь для рукопожатия. С минуту он не знает, как это воспринимать, но потом видит, что я серьезен. Тогда он берет мою руку в обе свои. На моих глазах слезы, и он это видит. Не то чтобы я был готов расплакаться, просто я очень взволнован и счастлив.

– Что с тобой, парень? Ты был болен или, может быть, что-то случилось?

Я мотаю головой. Мне совсем не хочется разговаривать. После того как ты побыл птицей, звуки человеческой речи кажутся грубыми и противными, словно хрюканье. Мистер Линкольн каким-то образом, однако, понимает меня, отворачивается и входит в вольер. Поймать Перту для него не составляет никакого труда; он просто подходит и снимает ее с насеста. Она сама не возражает, чтобы ее поймали. Я это знаю. Он берет ее в руку, дует, раздвигая потоком воздуха перышки вокруг причинного места.

– Видишь? Она вполне готова. По всему, у нее должна получиться куча потомства. Да, так и не скажешь…

Я закрываю глаза и стараюсь не глядеть. Мистер Линкольн этого не замечает. Он снова переворачивает Перту и гладит ее пальцами по макушке.

– Смотри-ка! У нее маленькие отметины над каждым глазом, словно брови. Никогда не видал такого у птиц.

Я киваю. Он вручает ее мне. Я чувствую, как стучит ее сердце, совсем рядом с моей ладонью. Мистер Линкольн хочет дать мне коробку для перевозки птиц, но я отказываюсь и говорю, что понесу ее прямо в руке. Нельзя не воспользоваться такой возможностью.

Я решаю не ехать обратно на велосипеде, а идти пешком через рощу. Бормочу какие-то слова благодарности, но по-настоящему я больше всего хочу поскорей смыться и забрать с собой Перту.

Я выпускаю ее в вольер и весь остаток дня разглядываю в бинокль. Она в точности такая же, как в том моем сне. В первый раз то, что началось во сне, продолжается в настоящей жизни.

Когда я смотрю, как обстоят дела в гнездовых клетках, или убираю помет с пола, то все равно чувствую себя птицей, одной из моих канареек. Так что теперь, просыпаясь, я не чувствую себя одиноким, ведь у меня есть девушка-канарейка. Она всегда со мной, и во сне, и наяву. Надеюсь, что этой ночью мы будем вместе и в моем первом, настоящем сне. Это волнует меня даже гораздо больше, чем возможность летать.

Ночью в моем сне я уже не засыпаю. Я нахожусь на верхнем насесте и вижу, как она клюет семечки на полу клетки – в точности как она это делала в первый раз, когда мне приснилась. Теперь я знаю достаточно, чтобы сознавать, что сплю, и понимать, отчего она мне снится, но даже сами эти мысли удивительно похожи на сновидения. Она же в этом моем сне реальна как никогда.

Я гляжу на нее долго. Масленка наполнена водой, и Перта купается – совершенно так же, как делала это тогда, в моем сне. А ведь я забыл поставить масленку в вольер перед тем, как пойти спать; так я еще раз убеждаюсь, что сон живет своей собственной жизнью. Тот я, которому снятся сны, гораздо лучше знает, что мне нужно, чем это знаю я сам.

Я снова наблюдаю за ее купанием. Она все еще не видит меня, сидящего на верхнем насесте. Я начинаю ей петь. Я пою: