Три дня прошло с тех пор, как Аркрайт вышиб дверь в Лавелл-парке, а словно и не было ничего. Эта Мэрилин Неттлз черкнула пару абзацев в газету, и все.

— По-моему, никто и не ищет, — сказала Трейси. — А ты… она с упреком уставилась на Барри, — ты-то что там забыл?

— Ты на что намекаешь?

Трейси вспомнила Ломакса и Стрикленда в Лавелл-парке, какие они были уклончивые, вели себя точно Особый отдел, скрывали что-то.

— Они вообще с тобой разговаривали? — спросила она; Барри пожал плечами. — Ты только и делаешь, что плечами жмешь.

— Ах, эти загадки управления, — сказал Аркрайт. — Нам довод не нужен[144]. По-моему, все прозрачно. Бедная девка подобрала клиента, привела домой, а клиент оказался паршивый. Бывает.

— Древнейшая профессия, — произнес Барри этак умудренно. — С тех пор как появились шлюхи, появились те, кто их убивает. И с чего бы им перестать?

— То есть все хорошо, правда, Барри? А дверь, закрытая снаружи, — это как?

— Ты что сказать-то хочешь? — спросил Барри. — Что два мужика из управления кокнули потаскуху, а потом замяли дело? Совсем свихнулась?

А Трейси показалось, что это почти разумно.

— Ты сама не понимаешь, что несешь, — сказал Барри. — Давай ты не будешь слухи распускать? А то шлепнешься на жопу, не успеешь произнести «Истмен».

— У них был свидетель, — сказала Трейси. — Ну да, ему четыре года — и что теперь? Он сказал, что его отец убил мать, он рассказал мне. Почему они не выяснят хотя бы, кто отец?

— Наверняка выясняют, — сказал Барри. — Но тебя это не касается.

— Барри прав, девонька, — сказал Аркрайт. — Расследование не окончено. Они же не станут к тебе с каждой новостью бегать.

— Я, пожалуй, съезжу к Линде Паллистер, соцработнице этой, поговорю, — сказала Трейси, когда Барри ушел.

— Это хиппушка, что ли? — спросил Аркрайт.

— Она в коммуне живет.

— Босяки немытые, — сказал Аркрайт. — Не порти себе жизнь, Трейс. Отзови шавок, а?

В «городском сообществе», как выражалась Линда. Да ладно выпендриваться-то — обыкновенный сквот, старая развалюха под снос в Хедингли. В заднем дворе жители держали кур. Там, где прежде располагался цветничок, теперь росли грязный пастернак и порей, квелые и уродливые.

Трейси поехала после дежурства как была — в форме. В доме, проходя по коридору, услышала, как местный обитатель буркнул: «Легавая». Кто-то еще загавкал. Чесались руки арестовать их всех, вывести из дому в наручниках. И предлог искать не понадобится — из гостиной приторно воняло марихуаной.

Линда — курица-наседка, пчелиная матка — надела удобные спортивные сандалии и длинную лоскутную хлопковую юбку. Чахлые волосы забраны в хвост — прекрасно видно ее отвратительно здоровое лицо. Она состояла в каком-то обществе натуральной еды, питалась бурым рисом и ухаживала за «побегами» — отнюдь не из тюрьмы, — разводила «культуры» для йогуртов и хлеба. Ходила на вечерние курсы пасечников. Все это она добродетельно сообщила за неохотно предложенной чашкой чая. Они сидели в кухне, в коконе тепла большой и древней плиты «Ага».

Чай оказался ужасный — вообще не чай.

— Ройбос, — пояснила Линда. Скорее, рвотное, подумала Трейси. В больших неуклюжих кружках, которые сделал «один знакомый». — Мы обменяли яйца на кружки, — самодовольно сказала Линда. — Однажды, — торжественно прибавила она, — денег вообще не станет. — Что ж, тут она не ошиблась.

Как и Трейси, Линда Паллистер была на испытательном сроке. В отличие от Трейси, у нее имелся ребенок — залетела, приобретая некую ценную специальность — социальное управление, политология, социология. Остаток учебы возила ребенка на багажнике велосипеда по детским садам и няням.

В кухню забрел полуголый мальчик, его маленький резиновый пенис болтался туда-сюда. Трейси это потрясло.

— Джейкоб, — сказала Линда.

Он пописал на пол прямо перед Трейси, но Линду это не смутило.

— Дети должны делать что хотят, — сказала она. — Нельзя навязывать им наши ригидные искусственные структуры. Он очень счастлив, — прибавила она, словно Трейси предположила иное.

Линда подтерла за Джейкобом, потом, не вымыв руки, порезала бурый самодельный кекс.

— Банановый хлеб? — предложила она.

Трейси вежливо отказалась.

— Слежу за фигурой, — сказала она. — Кто-то же должен.

— Вы зачем пришли? — спросила Линда. — Не о птицеводстве и самообеспечении поговорить, правда?

— Правда. Я хотела спросить, как дела у Майкла.

— У Майкла? — механически повторила Линда. Она очень увлеченно вытирала Джейкобу нос.

— Ребятенок Брейтуэйт, — сказала Трейси. — Он уже у опекунов? В больнице его нет.

— Он теперь в другой больнице.

— В какой? Почему?

Линда уставилась в тарелку — кусок бананового хлеба выглядел несъедобным.

— Боюсь, я не могу сказать. Против правил.

— То есть я не могу его навестить?

— С чего бы вам его навещать?

— Поглядеть, как у него дела.

«С того, что я обняла его и у меня разбилось сердце», — подумала Трейси, но выказывать слабость перед Линдой Паллистер совсем ни к чему.

— Говорю же, с ним все нормально. — Линда чуть зубами вдруг не защелкала — чистый крокодил.

Спустя несколько лет, когда она пришла к Богу, характер у нее существенно смягчился. Один из немногих аргументов, какие Трейси могла наскрести в защиту христианства.

— Я не понимаю, как с ним может быть «все нормально»! — возмутилась Трейси. — Он почти три недели провел взаперти с гниющим трупом своей матери.

— Да, «нормально» — не то слово, — согласилась Линда. — Но ему оказывают помощь. Вам не стоит вмешиваться. — Она притянула своего ребятенка поближе и обхватила рукой, будто защищала. — Не вмешивайтесь.

— И я никак не могу с ним повидаться? — не отступала Трейси.

— Никак, — вздохнула Линда. — К нему никого не пускают. Приказ сверху.

На краткий миг безумия Трейси решила — с небес.

Полнейший абсурд, но Трейси сочинила себе, что, если Майкла Брейтуэйта никто не захочет, она возьмет его под опеку или даже усыновит сама. Разумеется, она ничегошеньки не знала про детей и сама еще жила с родителями. Так и видела лицо матери, когда та узрит на пороге брошенного травмированного мальчика.

— Его усыновят люди, которые его полюбят, — сказала Линда Паллистер. — Он забудет, что с ним случилось, он еще слишком мал. Дети — они очень гибкие.