– Да здесь я, внизу, – крикнула я в колодец, чувствуя, как у меня внезапно перехватило горло. – Я обнаружила еще одну камеру!

А также ранила двоих мужчин и, возможно, убила третьего, должна была бы добавить я, но не стала. Я не хотела подставлять своих родителей под пули фон Браггеншнотта.

– В самом деле, дорогая? – теперь мамин голос звучал гораздо ближе. Еще секунда, и я увидела ее голову – прекрасную, любимую, глядящую на меня с верхнего края колодца.

Неожиданно рядом с маминой головой появилась вторая, папина. Он осмотрел колодец, прикинул его глубину и пробурчал:

– О чем ты только думала, Теодосия? Ты же могла сломать себе шею!

Папин голос отражался от стенок колодца и эхом разносился по всей усыпальнице. У меня вдруг стало так тепло на душе. Папа заботится обо мне. И чем сердитее звучит его голос, тем больше он волнуется за меня. Фон Браггеншнотт оказался не прав. Целиком и полностью.

Я улыбнулась. Папин гнев был бальзамом для моей души.

– Да, знаю, – крикнула я в ответ.

Остатки посеянного фон Браггеншноттом в моем сердце недоверия стремительно таяли.

Родители принялись размышлять, как им вытащить меня из колодца, а я тем временем то и дело с опаской оглядывалась назад, но из камеры не доносилось ни единого звука. Незамеченным фон Браггеншнотту хотелось остаться не меньше, чем мне – уберечь своих родителей.

Наконец Набиру пришла в голову отличная идея – опустить в колодец лестницу, по которой все мы взбирались в усыпальницу.

Папа настоял на том, чтобы спуститься первым, хотя лазить по лестницам ему очень трудно из-за его больной ноги.

Опустившись на дно колодца, он даже не огляделся вокруг, но сразу уставился на меня так, словно я была самым ценным артефактом, который он когда-либо встречал в своей жизни. Должна признаться, что под его пристальным взглядом я почувствовала себя слегка неловко.

– Что с тобой произошло? – спросил папа, делая шаг мне навстречу. – С тобой все в порядке?

Удивительно, каким плаксивым порой делает человека проявленное к нему внимание! На глазах у меня выступили слезы, и я поняла, что больше всего мне сейчас хочется уткнуться папе в плечо и рассказать ему все-все-все. О том, что жизнь моя несколько раз висела на волоске, о том, что у нас в музее долгое время работал предатель, даже о том, что у фон Браггеншнотта есть револьвер, который он не задумываясь готов пустить в дело.

Но вместо всего этого я лишь сказала:

– Со мной все хорошо, папочка. Правда, правда.

Тут мой голос подвел меня и неожиданно дрогнул. Папа раскинул руки и крепко обнял меня.

Боль пронзила мое плечо с новой силой, слезы хлынули ручьем, но я была счастлива – когда я оказалась в папиных руках, весь мир вокруг меня снова стал безопасным и теплым. Мои родители вновь вернулись в мою жизнь, и мне хотелось, чтобы они оставались в ней навсегда.

Хотя бы самую малость.

Затем я слегка отодвинулась от папы и спросила, нахмурив брови:

– Папа, ты когда-нибудь говорил Найджелу Боллингсворту, что я собираюсь выйти за него замуж?

– О господи, нет, конечно! С какой стати? А почему ты спросила?

Я испытала такое облегчение, что у меня даже колени подогнулись. Папа не выдавал мои секреты! Очевидно, Боллингсворт просто подслушивал наши с папой разговоры, гадюка.

– Просто так. Но только знай, я за него замуж больше не хочу.

– Договорились.

Папа похлопал меня по плечу, и я взвизгнула от боли.

– Что такое? – нахмурился папа. – Ты ранена?

– Ну да. Думаю, что совсем не сильно.

В это время с последней ступеньки лестницы соскочила мама.

– Тео, дорогая! – Она подбежала, обхватила руками мое лицо, расцеловала в обе щеки, а я следила за тем, чтобы случайно не задеть маму жезлом, который я, оказывается, по-прежнему держала в руке.

– Эй, – спросил папа, заметив мои манипуляции. – Чем это ты там размахиваешь?

– Чем? – переспросила мама, увидела жезл и ахнула: – Да это же жезл Оз!

Тут папа впервые переключил свое внимание с меня на добытый мной предмет и принялся рассматривать жезл.

– Отличная находка, Тео, поздравляю! – сказал он, но тут же вновь посмотрел на меня: – А теперь покажи, где у тебя болит.

– Да ты не беспокойся о моем плече, – ответила я. – Тебе нужно взглянуть туда.

Я протянула маме жезл, ухватилась здоровой рукой за папину руку и потащила его к камере, где лежали Боллингсворт и фон Браггеншнотт.

– Нет, Теодосия, покажи свое плечо. Немедленно.

– Ты очень побледнела, дорогая, – сказала мама. – Дай папе взглянуть.

Папа очень осторожно прикоснулся к одному месту на моем плече, к другому, а потом я внезапно вскрикнула.

– Вывих, – произнес папа. – Дело легко поправимое, только будет немножко больно. Держись.

Держись! Если бы он только знал…

Я кивнула, мол, после всего, что выпало сегодня на мою долю, меня уже ничем не испугать. Справлюсь с чем угодно.

– Держись, – повторил папа и сильно вывернул и потянул мою руку. Сначала мне показалось, что я буквально ослепла от боли.

А затем я сделала то, что делают в таких случаях все настоящие храбрецы.

Я потеряла сознание.

Придя в себя, я обнаружила, что лежу в чудесной мягкой постели с туго прибинтованной к туловищу левой рукой. Занавески на окне колыхал залетавший в комнату легкий ветерок, и никто никого больше не убивал. Восхитительно.

Я глубоко вдохнула воздух, пахнувший пылью, инжиром и еще чем-то особенным… египетским. И еще к этому запаху примешивался тонкий аромат сирени.

Сирень. Мама. Я повернула голову и увидела ее, она сидела в кресле рядом с моей кроватью.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – спросила мама.

– Намного лучше, спасибо, – ответила я, а затем вдруг все вспомнила и попыталась сесть в постели, но вздрогнула, когда мое плечо кольнула боль.

– Осторожнее, дорогая. Осторожнее. Тебе нужно отдыхать. Папа заказал нам билеты до Лондона, чтобы мы могли как можно скорее добраться до Генри. Попытаемся уехать уже завтра утром. Как думаешь, ты выдержишь такую поездку?

Я вспомнила египетские поезда и поморщилась.

– Папа устроил нам места на пароходе до Каира, – поспешила успокоить меня мама. – Ты еще слишком слаба, чтобы ехать на поезде.

– Отлично, – сказала я. – А с Генри все будет в порядке, это я тебе обещаю.

– Будем надеяться, что ты окажешься права, – кивнула мама. Глаза у нее были встревоженные и грустные.