Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паша, как и обещал, не жалеет меня. Он просто подходит ко мне и заключает в объятия. Он ничего не говорит, потому что нет таких слов, которые он бы мог использовать. Он лишь гладит меня по волосам и позволяет плакать на его груди до тех пор, пока не звонит его телефон. Коллега просит срочно прислать документы, а ноутбук остался в отеле и ему приходится уехать.
Но перед тем как уйти, Паша уверяет меня:
– Я обязательно вернусь к тебе, Ника.
А после нежно целует на прощание.
– Я буду ждать. – обещаю я его спине.
Вторник
Я жду уже пятую неделю, но Паша так и не приезжает. Да и особо не пишет. Он уже не Гудини, а какой-то Карлсон: «Он улетел, но обещал вернуться». А я снова Хатико. Жду и жду, в миллион раз, наверное. Чего только жду? Снова не понятно. А ждать я уже ненавижу. Не могу больше и не хочу. Мне надоела вся эта неопределённость, тем более мы уже не подростки, чтобы ходить вокруг да около, потому я пишу ему сообщение и уточняю, стоит ли мне вообще его ждать или пора начинать ходить на свидания с другими мужчинами (ясное дело, что никаких других нет).
Мне тут же приходит ответ:
«Не думаю, что тебе стоит отказываться»
Часть 19
Среда
Тут должна быть история о разбитом в сотый раз сердце и растоптанных глупых девичьих мечтах о вселенской любви с Пашей, которая смогла пройти через все. Должен быть вой самоедской лайки, которая винит себя в том, что она какая-то не такая, потому ее в очередной раз бросил Паша. Но его тоже не будет, он в груди застрял.
Меня сжирает чернота. Двойная. Одну зовут Паническая атака, а вторую Обида. Обида на Пашу. Обида на то, что, пообещав мне счастье и вознеся меня на небо, он в очередной раз подло столкнул меня на землю, где я переломала все кости и осталась искалеченной в одиночестве и тьме. «Осознанные» личности вещают, что обида – это яд, который сжирает только меня, потому ее нужно отпускать, но сейчас мне глубоко побоку вся эта осознанностью.
Хотя я тоже практикую техники на «О» – одиночество и обиды. И предпочитаю признать обманувшего меня человека охреневшей тварью, а потом уже переходить к осознанности и признавать, что он мой самый «главный учитель,» мое «зеркало» и прочее шизотерическое дерьмо, позволяющее отпустить на него обиду.
До осознанности и психологической мудрости я тоже дойду, но только после того, как перестану злиться на одного дятла, да и на себя тоже за то, что в очередной раз этому дятлу поверила. Ведь он известен именно тем, что каждый раз проворачивает со мной коронный фокус, а я каждый раз жду какого-то другого исхода, будто он умеет что-то кроме сваливания в закат, после того как налаживаются отношения.
Четверг
Сегодня мой двадцать восьмой день рождения. И первые часы своего праздника я встречаю с панической атакой. Эта ночь становится самой черной в моей жизни и, если бы не Маша, которая звала меня на свет, я бы не выбралась со дна темного колодца.
Поглощающая меня тьма настолько непроглядна, что я стала затворницей, потому что боюсь контактов с людьми, ведь они могу вызвать сильные эмоции и очередной приступ. Я редко выхожу из дома и отказываюсь от выставки, которую мне предлагали те же ребята, что делали первую. Я не готова к людям и контактам с ними. Мне вполне хватает Маши и разговоров с Дашей, а если кто-то вдруг заходит ко мне, я делаю вид, что меня нет дома. Сейчас мне нельзя волноваться, потому что любая несанкционированная эмоция порождает приступ. Например, воспоминания о Паше и том чертом сообщение, в котором он посоветовал мне ни в чем себе не отказывать и общаться с другими мужчинами.
И сегодня я решаю вычеркнуть из своей жизни не только Пашу и Костю, причинивших мне огромную боль и растерзавших мое сердце в клочья, но и всех остальных мужчин. Я понимаю, что я больше им не доверяю и не хочу с ними иметь ничего общего. По крайней мере до тех пор, пока в моей груди не затянутся уже три черные дыры…
Среда
Я стою посередине зала, в котором постепенно гаснет свет.
Я стою посредине зала, в окружении своих картин.
Я стою посредине зала, в окружении боли. Боли, которая выплескивается на мои картины. Вон та, справа, кричит о ребенке, которого у меня больше нет, рядом плачет еще одна о других, которых мне никогда не родить. Эта вот разрывается на части из-за панических атак, а соседняя трясется из-за страха вождения. Картина слева ревет из-за измены мужа, а соседняя из-за очередного предательства Паши. А вот эта, центральная, она обо всех моих разрушенных надеждах и мечтах.
Таких картин много. Для них выделили целый зал в местном станичном музее, где устроили целую выставку моих работ, которая пользовалась огромной популярностью всю эту неделю. Выставку, которой не было бы, если бы не Даша и Маша, только благодаря им все эти картины увидели свет. И только благодаря им мне стало легче. Ведь если боль разделить с кем-то, она жжётся уже не так сильно.
Я стою посередине зала, в котором постепенно гаснет свет.
Я стою посредине зала, в окружении своих картин.
Я стою посредине зала, в окружении боли. Боли, которая выплескивается на мои картины. Картины, на которых одни лишь черные всполохи, но они не просто кляксы, они – моя израненная вскрытая душа.
Я стою посередине зала, в котором постепенно гаснет свет. И даже не слышу, как сзади подходит директор музея. Он в очередной раз осматривает холсты и дает им очень точную характеристику:
– Ужасающе завораживающе и невыносимо прекрасно одновременно. У вас талант, Ника.
Я лишь отвечаю:
– Это не талант. Это моя жизнь.
А затем покидаю зал, который погрузился в темноту, чтобы выйти наконец на свет.
Четверг
Я полюбила осень. Раньше обожала
