– Живы, – сказал Воронцов и спросил сержанта: – Вещмешок осмотрели?

– Так точно. Ничего подозрительного не обнаружено, товарищ старший лейтенант. Вот только консервов больше нормы. Но он же говорит, что к сестрёнке в гости. А там двое детей.

– Трое, – поправил Воронцов.

Что же делать, лихорадочно колотилось у него в висках. Что делать? Согласно инструкции, полученной от капитана Омельченко, он обязан задерживать всех, оказавшихся в зоне действия роты, как военных, так и гражданских. Так что красноармейца Барановича он должен препроводить напрямую капитану Омельченко. Другого варианта просто не существовало.

– Следуйте за мной, – сказал Воронцов и шагнул к дороге, где солдаты Смерша обыскивали и строили в колонну пленных, захваченных на лесной дороге.

Немцы не оказали никакого сопротивления. Побросали оружие, подняли руки. Было их больше роты. При шести пулемётах.

Капитан Омельченко взглянул на Воронцова и сказал:

– Мне нужно отделение для конвоирования пленных.

– Отделения дать не могу, – ответил Воронцов. – Дам четверых автоматчиков. На лошадях.

Капитан скользнул взглядом по небритому лицу Барановича и спросил:

– А это кто?

– Задержан в полосе второго взвода.

– Когда?

– Только что привели, – ответил Воронцов.

– Документы проверяли?

– Документы в порядке. И Красноармейская книжка, и справка о ранении. Говорит, что догоняет свою часть. По пути решил зайти к сестре. В Чернавичи.

– А почему небритый? – спросил капитан Омельченко, внимательно глядя в глаза Барановича.

– У сестры и побреюсь, – ответил тот.

– Вот что, Воронцов. Выдели ему двоих-троих провожатых. Заодно пусть проверят хутор.

– Понял.

Конвой с хутора Чернавичи вернулся под утро. Сержант из второго взвода доложил: всё в порядке, сестра брата опознала, кроме жителей, на хуторе никого нет, в дороге встретили старшину Гиршмана.

Воронцов вздохнул с облегчением.

На хуторе Сидоряты шла тихая размеренная жизнь.

Иван Степанович выкашивал лесные луга и вывозил травой к озеру. Васса Андреевна с невесткой за день подбивали и высушивали сено, затаскивали на волокушах под крышу просторного шула. Скотина паслась у воды. Огороды обещали хороший урожай. Огурцы уже пошли. Завязывались тыквы. Дружно отцвел картофель. Дожди не баловали. Но пока не управились с сенокосом, их и не ждали.

Никто никаких вестей им на Озеро не приносил.

Ещё с весны занемог монах Нил. Зиму пережил тяжело.

Дважды за зиму Иван Степанович заходил к нему в келью. Дважды поднимал старика монаха с холодных полатей в жару. Разводил в печи огонь, приносил поесть. Отпаивал отварами. Отхаживал.

– Братец Иван Степанович, – однажды, придя в себя, сказал ему Нил, – видишь, совсем плох я стал. Весну, может, и дождусь, ещё на солнышко на берег выползу. А лета не переживу.

Иван Степанович начал было утешать монаха, но тот строго махнул рукой:

– Ты мне понапрасну не перечь! Послушай, что скажу. Домовину с чердака сыми и поставь на скамью. А то у меня уже сил нет. Могилу рой там, рядом с сёстрами. Мне – поближе к озеру. Воды я не боюсь.

– Нет её там, воды. Хорошая земля. Песок.

– То-то и благо, что песок. Глубоко не клади. Хочу слушать, как весной травы растут.

Все эти поминные слова монаха смутили Иван Степановича. Он хотел было напомнить Нилу о бренности тела и бессмертии души, которой после любой смерти место не под землёй, а на небесах, но передумал. Может, монах уже заговаривался. Может, какое искушение на него напало по слабости его организма.

Весной, и правда, Нил будто ожил. Стал обходить озеро. В хорошую погоду подолгу сидел на берегу. Смотрел на воду и в небо. Какие думы и видения приходили к нему в те минуты, какие образы рисовались, бог весть.

Хуторские издали наблюдали за его долгими бдениями у воды и качали головами.

Однажды в разгар сенокоса Нил пришёл на хутор, кивнул женщинам, подтресавшим сено, и сказал:

– Пришёл вам пособить. На бревнышках посидеть. Сеном подышать. Сено-то нынче духмяные, под дожди не попали. Вот коровушки порадуются зимой! – И вздохнул, щурясь на солнце: – Хорошо на воле жить!

– Посиди, посиди, Нилушка, – как всегда приветливо встретила его Васса Андреевна.

– Спасибо, сестра. Побуду тут с вами. Стеню подожду.

Женщины переглянулись. Пошептались и снова разошлись по своим делам.

А после полудня, когда вернулся с лесного покоса Иван Степанович, на тропе по ту сторону озера, где в него впадала мелеющая к середине лета речушка, показался человек. Шёл быстро, словно летел. Так что пока женщины спохватились, он уже подходил к огородам.

– Да это ж, бабы, Стеня наш идёт, – сказал, облизывая сухие губы, Иван Степанович. – Видать, отвоевался.

Степан издали улыбался. Ветер трепал пустым рукавом, как сельсоветским флагом.

Тася бросила огородные дела и вышла с дочерью из калитки. Увидев путника, она встрепенулась, нагнулась к девочке и шепнула ей:

– Тонюшка, доченька, это ж папка наш идёт. Беги встречать!

Девочка послушно побежала навстречу, но вскоре в нерешительности остановилась. Об отце она знала. Знала, что он есть и что он на войне. Война представлялась девочке чужим и страшным хутором. Знала она и то, что папка рано или поздно вернётся, потому что она его ждала. Вытаскивала из стола и перебирала его рисунки и мечтала, что когда-нибудь он нарисует и её. Но тот, кто шёл по тропинке к их хутору вдоль озера, не был похож на того, кого она представляла своим отцом. Он был похож больше на дедушку Ваню, только молодой.

– Тонюшка! Доченька моя! – радостно закричал молодой дедушка Ваня.

Этот голос, который она вдруг вспомнила как голос отца, сломал все преграды, и девочка как на крыльях понеслась навстречу.

Хутор Сидоряты будто ожил. Радостные голоса его обитателей слышались то в доме с распахнутыми окнами, то среди хлевов, то у воды, то на огородах.

Когда сели за стол, вспомнили о Ниле.

– А куда ж он пропал? – спохватилась Васса Андреевна. – Всё тут был, с нами. А когда Стеня пришёл, куда-то ушёл.

Степан вызвался сходить за монахом.

– Зови, зови Нилушку, – сказала Васса Андреевна. – Он за тебя молился.

Когда Степан постучал в приоткрытую дверь и вошёл в келью, Нил сидел возле гроба у окна и смотрел в угол, где над зажжённой лампадкой чернел ряд икон.

– Степан, здравствуй, – первым заговорил монах и перекрестил вошедшего.