– Маша! – позвал Андрей. – Это я, открой дверь. – И, покосившись на Иннокентия, который, дрогнув плечами, отошел в сторону, добавил: – Пожалуйста.

Дверь распахнулась. Маша, с заплаканными глазами, стояла на пороге, спросила:

– Где ты был? – И шагнула к нему: – Почему ты так долго ехал?!

Он обнял ее так сильно, как мечтал сделать целый день, чувствуя мокрую горячую щеку на своей шее. Он прижимал ее голову к плечу, зарывался губами в шелковистые пряди на затылке и шептал, баюкая: «Все, все, тшшш… Все будет хорошо, сейчас мы поедем ко мне, покормим Раневскую, сами поедим, ляжем спать, хорошенько выспимся, да?» А Маша только еще сильнее прижималась к нему и всхлипывала, но все реже, реже, пока ее дыхание совсем не выровнялось. Тогда он развернул ее лицом к себе, посмотрел в заплаканные глаза, и ему показалось, что никогда еще они не были такого пронзительно-зеленого цвета.

– Ты возьмешь что-нибудь с собой или так поедем?

– Это уже будет третий сбор вещей за сегодняшний день, – сказала она. – Нет. Я не буду больше собираться. Только сумку захвачу.

Не отпуская его руки, она нащупала в прихожей сумку, выключила, также на ощупь, свет и захлопнула дверь, не закрывая ее ни на один дополнительный оборот ключом.

И только сейчас оба вспомнили об Иннокентии и растерянно огляделись – его нигде не было. Они и не заметили, когда он успел уйти.

– Пойдем, – потянул Машу за руку Андрей. – Пойдем. Раневская проголодался.

Мужчина легко, по-спортивному, перемахнул через ограду парка и быстро пошел, глубоко засунув руки в карманы, в сторону детской площадки во дворе. Машина была на месте, черная в сгустившейся предосенней темени. Он открыл дверь, сел на протертое сиденье, выдохнул. Открутил со скрипом окошко вниз и достал сигареты, медленно, со смаком затянулся. Вместе с сигаретным дымом в легкие попал пряноватый запах палой листвы. Он был чуть менее насыщен, чем давеча в парке, но все равно чувствовался в быстро охладившемся ночью воздухе как знак, что зима близко… «Скоро от деревьев, пока покрытых цветной листвой, останутся только черные ветви, как загадочные письмена на фоне белесого неба. Скамейки по утрам будут покрыты инеем, – думал он, глядя на скамейку перед подъездом, – потом выпадет первый снег, на какой-то момент покажется, что стало светлее, но это иллюзия, обман зрения. Наступит зима, катарсис, смерть без надежды на отсрочку. Умрет и этот год. И он вместе с ним. Не жалко».

Он аккуратно затушил сигарету в пепельнице, закрыл окно и тронулся. Некоторое время дорога была совсем пустой, но внезапно с воем сирен из-за поворота вылетела пожарная машина, за ней еще одна. «Быстро! – хмыкнул мужчина. – Пожара боятся все. Даже рекомендуют при изнасиловании или ограблении кричать «Пожар!» вместо «Спасите!» Кто ж откликнется на «Спасите!»?» Мужчина сглотнул знакомую горечь во рту. Он знал, что горечь не пройдет, как ни сглатывай, как ни заливай алкоголем. Он уже выехал на Кутузовский, когда из темноты на обочине выступил упитанный силуэт сотрудника ГАИ и поманил его к себе полосатым жезлом. Мужчина нахмурился: он знал, что не нарушал правил, просто потому, что никогда их не нарушал, но задерживаться в этом районе не хотелось. Вместо прав он протянул гаишнику свое удостоверение и увидел, как желеобразное лицо быстро подобралось в подобие парадной гримасы. Закрыл стекло и кивнул на доброжелательное: «Доброго пути!»

Он почувствовал запах гари: запах залетел за ту минуту, пока окно машины было открыто: ветер дул в эту сторону. Так же пахли его руки. Так, и немного – бензином. Надо бы не забыть вымыть их в антисептике – для экспертизы напрасный труд, но к утру запах должен был выветриться, чтобы длинные носы на работе ничего не унюхали. У него еще дела впереди. Одно – как подумает Маша Каравай, узнав новости завтра днем. Но ошибется. Их будет два. И он снова улыбнулся: честной улыбкой трудяги, которому совсем немного осталось дотянуть до заслуженного отдыха.

А там, откуда он только что приехал, дальше и выше на горе, в глубине Парка Победы, горел, радостно потрескивая, огромный костер, яркий сполох пламени в кажущейся иссиня-черной, по контрасту, ночи.

И валил серым столбом горько-сладкий дым.

Маша проснулась оттого, что ей стало холодно. Вчера они поленились зажигать печку, а включили исключительно батарею обогревателя, и это было большой ошибкой. Она пристраивалась к Андрею то так, то эдак, грея у него под боком то оледеневшую ступню, то ледяные же руки под мышкой. Они проспали всю ночь, сложенные в странноватый пазл, обнимая друг друга руками и ногами, но часа в два Андрей встал выключить обогреватель, опасаясь пожара, и к утру то малое, накопившееся вместе с их дыханием в комнатке тепло выветрилось. И Маше пришлось отказаться от идеи побыть еще немного в блаженном забытьи, состоящем из сонного дыхания Андрея на ее щеке и тепла его тела. Пора было вставать и немного подумать.

Она осторожно, чтобы не разбудить Андрея, выпростала ноги, дотронулась до холодного пола и снова их одернула: брррр! Но мысль о включенном на кухне обогревателе и старой Андреевой кофте, одолженной еще вчера, придала смелости. Маша встала, подхватила ворох одежды и выскользнула на кухню, где уже сидел-ждал терпеливый Раневская. Пес рассеянно глядел, как подружка хозяина с рекордной скоростью залезает в футболку и джинсы, потом в свитер, потом в кофту хозяина, а после с довольным хмыканьем достает хозяйские же шерстяные носки, «сохнущие» рядом с печкой еще с прошлого лыжного сезона.

Затем новая хозяйка опять исчезла в комнате и вернулась уже с обогревателем, поставила чайник и – открыла холодильник. Тут Раневская не стерпел и встал, прислонился боком к хозяйке, на всякий случай – мол, не забыла ли ты о голодной собаке рядом? И та – добрая душа, еще не испорченная строгим хозяином, – предложила ему сразу пару сарделек. Задумчиво посмотрела, как Раневская заглотил обе с характерным горловым звуком, и добавила еще одну. Раневская попытался съесть ее чуть более интеллигентно – из уважения к даме, – а потом потрусил к входной двери. И она поняла, отперла замок и выпустила погулять.

Маша смотрела на пса, обновляющего путь по утреннему, покрытому седой изморозью участку, и ни о чем не думала: просто вбирала глазами туман за окном, темную массу кустарника, отделяющего их дачный домик от соседнего, абсолютную тишину. Только глухой перестук лап Раневской по свежеопавшей влажной листве, движение любопытного мокрого собачьего носа в хрупкой от инея траве.

Ее вывел из задумчивости чайник, сбросивший, вскипев, с себя плохо пригнанную крышку: звякнув, крышка с грохотом упала и покатилась по деревянному полу на середину кухни. И по скрипу кровати в соседней комнате Маша поняла, что Андрея она таки разбудила. И виновато поморщилась. Он прошел мимо нее трогательный, с полузакрытыми глазами и в одних джинсах, и она не смогла удержаться, чтобы не прижаться на секунду к нему, еще такому теплому со сна. Но Андрей, тщетно пытаясь подавить зевок, объяснил что-то малопонятное про то, что ему надо умыться, иначе к нему «и подходить стыдно». И вскоре на веранде загремел нещадно эксплуатируемый рукомойник, полилась вода, раздалось молодецкое фырканье… И Маша, усмехнувшись, стала накрывать на стол, достав практически все, что они привезли вчера из ночного супермаркета: какие-то йогурты, сыр, ветчину. Минутой позже вернулся, уже совсем проснувшийся, Андрей, поцеловал ее в щеку и залил кипятка в турку. Вчера, в хозяйственном угаре, они даже купили пару пачек кофе «с запасом». Наконец уселись за стол. Маша грела ладони о чашку с кофе, Андрей делал себе бутерброд с ветчиной. Они посмотрели друг другу в глаза и – засмущались. Это был их первый завтрак вместе. Андрей отложил бутерброд и протянул руку через стол ладонью вверх. Она улыбнулась и вложила свою руку в его ладонь.