подозревали в каждом преступлении, совершенным каким-то другим представителем его расы. Его не таскали в полицейские участки три-четыре раза в год без всякой причины.

Кларенс вспомнил некоторые из своих напряженных разговоров с Джейком во время процесса О. Джей Симпсона. В то же время, Кларенс ненавидел расовую снисходительность. Он написал статью, в которой предлагал Джонни Кокрейну использовать всю колоду карт, а не только расовый козырь. Когда Кокрейн сказал суду, что в пику расизму полицейского управления Лос-Анджелеса, они должны оправдать Симпсона, Кларенс был возмущен. Как будто доказательства того, что Симпсон — убийца, были чем-то не стоящим внимания. Неужели тот факт, что Марк Фурман — отпетый расист, — это достаточный повод для освобождения преступника, невзирая на то, сколько людей он убил? Получается, когда кто-то говорит другому «негр», то этого достаточно для признания невиновным совершившего два чудовищных убийства?

Кларенс не верил в теорию о крупномасштабном загово-

190

ре против Симпсона, в котором могли бы участвовать сорок офицеров полиции семи различных участков. Но, в отличие от Джейка, он не отвергал существования расистов-заговорщиков на более низком уровне, и этого было достаточно для возникновения обоснованного скептицизма по отношению к полиции. Джейк смотрел на все это по-другому. Для него единственным гнилым яблоком был Фурман, но для Кларенса было очевидно, что гнилых яблок в корзине намного больше. Одним из них мог быть Олли Чандлер. Тот факт, что он работал в полицейском управлении Лос-Анджелеса и был обвинен в жестком обращении с черным, давал Кларенсу повод думать, что Олли — действительно не лучшее яблоко.

Кларенс понимал мир Джейка намного лучше, чем он сам. Собираясь у крошечных черно-белых телеэкранов шестидесятых, черные могли изучать мир белых по фильмам, подобным «Мои трое сыновей», «Оззи и Гарриет», «Донна Рид» и «Оставь это бобру». Белые видели в мире черных только карикатурные образы Амоса и Энди, Баквита и Стими, и, может быть, Рочестера. Это была культура белых, и черные по таким фильмам волей-неволей узнавали о белых людях, в то время как белые о черных — почти ничего.

Буквально неделю назад Кларенс и Женива взяли напрокат кассету с фильмом «Прочь из Африки». Их обоих поразило то, что Мэрил Стрип и Роберта Редфорда постоянно окружали черные кенийцы по краям экрана. Черные были всего лишь реквизитом, наподобие львов, антилоп гну и деревьев. Кларенс заметил, что думает не о центральных белых персонажах, а о чернокожих на второстепенных ролях. Кто они? Это были люди с семьями и внутренним миром, философией и теологией, радостями и борьбой, успехами и неудачами. Но они были представлены однобоко, подобно аборигенам, окружающим Тарзана — единственного белого, который в джунглях, кишащих черными, все-таки остался главным персонажем. Чернокожие африканцы служили лишь фоном для тех, кто находится в центре человеческой драмы: белых из Европы и Америки.

Кларенс хорошо помнил телерекламу краски для волос «Клайрол», хотя ему не было и десяти, когда ее показывали. Камера давала крупный план красивой белой девушки с развевающимися на ветру светлыми волосами, которая зачаровывала зрителя, подобно отбеленной греческой богине. Затем гортанный голос заявлял: «Больше радости блондинам». Никто еще

191

не встречал негра-блондина. Люди, подобные Кларенсу, были обречены на то, чтобы не иметь радости.

В Миссисипи Кларенс нечасто встречался с белыми, но знал о том, что у них действительно больше радости как минимум по двум причинам: благодаря их внешности и их деньгам. Все кабриолеты в городе принадлежали белым. Все блондины были белыми. Все богатые были белыми. Чернокожие мужчины служили белым в качестве наемных работников, чернокожие женщины — в качестве домашней прислуги, горничных, поварих, уборщиц, нянек и т.п. Они выходили из дома еще затемно, чтобы вовремя добраться на городском автобусе до больших домов и приготовить завтрак. «Большая жизнь», — так они описывали стиль жизни белых, и каждый мечтал о том же. А кто же не мечтает?

Кларенс помнил, как мама спешила на автобус, чтобы не опоздать на работу к Хаверстромам, где она присматривала за маленькими Билли, Джозефом и Карен. Когда миссис Хавер-стром решила выбросить свою старую одежду, мама вытащила эти обноски из мусорного бака. Они стали лучшими предметами гардероба Кларенса — костюмы белых детей. Сейчас ему не давало покоя то, что эта одежда для него так много значила.

Кларенс подумал о ревности к Билли, Джозефу и Карен, возникшую у него, когда мама показала ему фотографию, на которой дети обнимали ее, как будто она была их мамой. У них была собственная мать, тем не менее, весь день они получали внимание мамы Кларенса. Их обретение было его потерей. Просили ли они когда-нибудь показать его фотографию? Кларенс никогда не встречался с этими детьми. Его мама каждый день входила в их мир, но они ни разу не вошли в ее мир.

Возможно, эти дети думали, что она в конце рабочего дня просто растворяется в воздухе, подобно голографическому изображению из «Звездных войн». А в положенное время она опять материализуется ниоткуда, чтобы служить им. Мама была всего лишь частью сценария на сцене их жизни, второстепенным персонажем в драме, где они были звездами, — драме, в которой чернокожие, если им повезет, могут выполнять эпизодические роли садовников и служанок.

Волосы черных были безмолвным свидетельством их участи. У людей, которым принадлежит радость, волосы развеваются на ветру, волосы же черных не развеваются — они жесткие, как стальная стружка. Их нельзя отбросить со лба, если только не

192

уподобить волосам белых, к чему призывают десятки средств для ухода за волосами — жирные гели, обещающие справиться с жесткостью, как будто это какое-то дикое животное.

Наверное, если бы черные поступали, как белые, выглядели, как белые, и думали, как белые, то они смогли бы обрести радость. Возможно, именно так думал Кларенс, когда однажды в детстве подошел к старой бочке для сжигания мусора на заднем дворе, перевернул ее, просеял белый пепел и намазал им все тело. Он помнил, как, взглянув в зеркало, испытал стыд от вида проступающей между белыми пятнами черной кожи.

Удивительно, что Кларенс мог забыть имя того, с кем встречался десять минут назад, но никогда не забывал ни развевающейся гривы белой женщины из рекламы «Клайрол», ни вида и ощущения белого пепла на своей коже, ни фотографии детей Хаверстромов с мамой — его мамой, а не их.

Кларенс вспомнил тетю Грету, мамину сестру,