тогда… Не говорили бы, что не было… Говорили бы, что сами видели! Как я… Да не приведи Господь ещё раз этой скотобойне пройтись по земле…

Мы уложили Секвойю в его каморке. Я заметил, что здесь было чисто убрано. На полу в углу всё ещё стояла миска с какой-то едой для кошки, не так давно убитой известно кем. Секвойя оказался на редкость сентиментальным. Косая полоска света освещала его мокрый лоб и губы.

– После войны мой род оказался по другую сторону жизни… Жизни без дворцов и фонтанов… Равнодушие… бессилие… дешёвое пойло… Вот что оставалось от раздавленных мечтаний. Нищета. Сколько служебных форм я сменил, сколько пресмыкался за гроши, только чтобы накормить семью…

Он долго ещё жевал слова, шлёпал губами, адресуясь к умывальнику или к прикроватной тумбочке. Мы вышли, притворив за собой дверь.

– Кто последний, тот ирландец! – Я было рванул с места, но врос в землю, не встретив никакой реакции.

– У нас вместо ирландца говорили «плохой кот», – Адам произнёс эти слова без всяких эмоций.

Я взглянул на моего друга и улыбнулся. Хмель ему очень шёл, хотя я знал, что даже в тот момент его по-прежнему не оставляли мысли об убийце.

– Мой бог! Адам, хоть раз в жизни отпусти себя.

Не знаю, что больше – мои слова или вино – заставило очкарика забыть о мыслях и пуститься наперегонки через лес к реке. Ночь была спокойная. Пахло клевером, ночной сыростью, мёртвым лунным светом и лесными духами.

Ближе к реке под ноги стала попадаться сброшенная одежда. Доносились восторженные крики и плеск воды. Вскоре предстала живая картина Томаса Икинса[85].

Мы разделись у небольшой квадратной пристани, и ясный фонарь светила вылил на нас свои бледные потоки. Мы покидались в воду к остальным. Питер поспешил утопить меня поглубже, я тогда схватил его за ноги и вытолкнул над водой, он совершил сальто в воздухе с возгласом: «Ирландское проклятье войне!» Робинова рана, похоже, затянулась, кровь уже не сочилась даже от сильных ударов по воде.

Через час мы вылезли из молодой июньской реки, побросали разогретые тела на деревянную пристань, подставив их лунному свету, и начали восстанавливать дыхание. У меня перед глазами оказалось пепельно-звёздное небо, по-летнему высокое и просторное. Река молчала под нашими спинами. Я свесил одну ногу и дотронулся до воды кончиками пальцев.

– Ещё немного, и я улечу, – где-то рядом произнёс Робин.

Он в точности повторил мою мысль. Интересно, что там, за звёздами? Так же печально, как и здесь?

Питер вскочил:

– Племя! Сегодня жертвенная ночь!

Он стоял на фоне луны, гордо, как вожак, с него по зёрнышку катилась вода.

– С вами говорит великий Питер!

– Да какой ты великий? – хохотал Робин. – Взгляни на себя, басурман!

Раздались весёлые смешки. Срамец Питер в лунном загаре пафосно продолжал:

– А как же Махатма Ганди? Он ведь в одной набедренной повязке садился читать всем проповеди, так, что хозяйство его наружу выпадало!

Смех на пирсе разрастался.

– И ничего, его слушали уважаемые люди. Так что слушайте меня, дикари! Сегодня студенты Роданфорда чествуют ночь жертвоприношений. В небе полнолуние! Чёрная река омыла наши тела и разум и закалила наши мечи, как Гефест закалял меч Давна в водах Стикса. Теперь нам требуется девственница!

Наше веселье разлеталось по реке и по лесу каскадами бесстыжего гогота. Никого не коробил случай с Шивон, хотя теперь и не должен был. Все были хмельны, совесть притупилась вместе с координацией.

– Я бы предпочёл поесть вначале! – сказал Робин.

– Римское милосердие пойдёт? – Питер налетел на Роба, попытавшись изобразить одну из картин Рубенса[86].

Мы хохотали, и даже Джо не переставал улыбаться, пока Гарри не выдал свой плоский комментарий, что он бы не прочь с Шивон сейчас в римское милосердие сыграть. И тогда улыбка доходяги сменилась какой-то суровой миной.

– Можно позвать кого попроще с танцев, – сказал Питер.

– Нет, – твердил Гарри. – Хочу Шивон!

Джо подорвался, как немецкий «Вассерфаль»[87], бросился на Гарри, валявшегося бревном, и вломил ему в висок. Не ожидавший, как и мы, ничего подобного, Гарри оказался слишком пьян, и отбиваться у него выходило хуже обычного. Мы быстро уняли Джо и отвели в сторону. Развернувшись, он плюнул Гарри прямо в физиономию. Ошеломлённый Гарри ужом пополз к воде на локтях, чтобы умыться.

Джо вырвался из наших рук, как озёрная чайка, прятавшая от врагов силы и в момент расправившая крылья, отошёл к другому краю пристани и сел.

– Полнолуние в активной фазе, – повертел у виска Питер.

Я почувствовал необходимость переменить тему:

– Кочински собирается в отставку.

– Да ну! – удивился Робин.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво взглянул на меня Питер.

– Сам сказал. По пьяни. То есть это я был пьян, а Кочински мне это сказал, – уточнил я. – После смерти Тео он не видит будущего.

– Ерунда какая-то. Куда он пойдёт?

– В монастырь.

– Ерунда!

– Чушь! – поддержал Робин.

– Ну, а с другой стороны, – рассуждал Питер, – сына нет в живых, денег отцовских не получит, студенты – сплошь дегенераты и разочарование. Ради чего тогда жить?

Роб нахмурился:

– У него осталась верная жена.

Я удивлённо покосился на Роба.

– А ты сам-то, – обратился он к Питеру, словно намеренно переводя разговор в другое русло, – ради чего живёшь?

Питер сделал шаг к самому краю пристани и пафосно распростёр руки, как в ожидании оваций:

– Ради этого…

Он распятием плюхнулся спиной в воду. Вышло картинно, мы похлопали.

Питер был лучше меня хотя бы тем, что ясно представлял, зачем на свет родился. Я всегда ему тайно завидовал.

– А это спецэффекты! – Робин бросился на Питера, изображая в воздухе нечто, напоминающее раненую цаплю.

Следом в воду кинулся Джо. Его полёт орущего жука произвёл фурор. Я не успел выбрать композицию – меня столкнул наглым образом Гарри, после чего опрокинул на всех собственную гориллью персону.

Ещё около часа мы валяли дурака, плавали наперегонки к другому берегу и доставали ил с середины реки. Я понял, что трезвею, когда вдруг обнаружил пропажу. Адама с нами не было. К тому моменту я уже порядком обессилел. Пока остальные обсыхали и травили анекдоты, я нырнул в деревья в слабой надежде обнаружить где-нибудь моего завалявшегося норвежца. По дороге в мою голову пулями летели мысли, одна бессмысленнее другой. Я размышлял над собственной жизнью и над будущим человечества, думал о том, как хорошо у меня развита грудная клетка, и о том, что ликёр «Мидори» лучше всего мешать с «Амаретто». А затем лес неожиданно кончился, и я очнулся на площадке