— Что? В каком смысле?

Неужели Кентербери действительно так считал, а не сгущал краски, недоумевал Ленокс.

— Он ничего не объяснил. Только и твердил весь вечер: «Я и рад бы вам сказать, юный мистер Пейсон, да не могу. Ради вашего и моего блага». Не меньше семи-восьми раз повторил, точно.

— Не упоминал ли он имен за разговором?

— Нет.

— Почему же вы ему поверили?

Пейсон устало рассмеялся:

— А я и не поверил. Сначала. Спросил, не пытается ли он выудить из меня денег. А он усмехнулся и достал огромные карманные часы, произведенные в Лондоне. На них с обратной стороны было выгравировано имя моего отца. Отец просил сберечь часы для меня, но Кентербери не мог передать раньше, так как привез их — да и сам вернулся из Индии — только теперь. Потому что скрывался от общества «Сентябрь». И потому что приближается какая-то годовщина, к которой я имею какое-то отношение. Очень непонятно.

Все сходится, мелькнуло в голове у Ленокса. И карманные часы, на которые обратила внимание хозяйка постоялого двора, описавшая Джеффри Кентербери.

— Но ведь гравировку могли сделать недавно, например, на прошлой неделе.

— Не думаю, — покачал головой Пейсон. — Во-первых, они не похожи на подделку — старые часы, выпущенные в сороковых годах, трудно не узнать, а во-вторых, гравировка сильно стерлась, ее едва видно. Да вот они.

И он вытащил часы из кармана и протянул Леноксу, чтобы тот мог сам убедиться в их подлинности.

— А кроме того, — продолжал Пейсон, — ему легко было верить. Он говорил о моем отце как о человеке, которого знал очень близко: так когда-то говорили о нем дедушка с бабушкой. Про его характер, как в хорошем настроении он умел всех обворожить, про вспыльчивость. Я не почувствовал ни капли притворства. Вы, конечно, вольны сделать иные выводы.

— Понятно. Должен сказать, — Ленокс протянул часы назад, — что они скорее всего подлинные. На чем вы с ним расстались?

— Он собирался в Лондон, чтобы докопаться до сути происходящего, а мне посоветовал в любую минуту быть готовым к бегству. И мы придумали способ договариваться о следующей встрече…

— Пустые конверты, которые вы получали?

— Да, как вы?! Так и есть… о каждой следующей встрече мы договаривались заранее, а пустые конверты подтверждали, что уговор остается в силе.

— И сколько еще раз вы встретились?

— Еще дважды, в разных местах под Оксфордом. До встречи в тот вечер, после которого я скрылся.

— Бальная карточка, — пробормотал Ленокс. — Она служила для отвода глаз. Вы послали ее, объяснив в отдельной записке, что если он подпишет карточку именем вашего слуги Роналда Лайта, никто не обратит внимания.

— Абсолютно верно. Надо же, как вы сразу все поняли.

— Как раз наоборот: я тащился, как товарняк, с остановками на каждом шагу.

— Кентербери написал, что ему нужно срочно меня видеть, мы договорились о встрече на балу в колледже Иисуса. Мне было не до танцев и вообще не до веселья. Наконец он пришел и сказал, что я должен бежать.

— И никаких объяснений?

— Нет. Но в его голосе слышался неподдельный ужас.

— Понятно.

Неужели все-таки Лайсандер? Но почему?

— А зачем вы встречались с Хетчем прямо перед бегством? В кофейне «У Шоттера»?

— Э-э, вот этот секрет я надеялся оставить при себе, мистер Ленокс. Не хочу, чтоб еще кто-то пострадал из-за меня или моего отца.

(С каким чувством он произнес последнее слово? С горечью? С едва уловимой надеждой узнать что-нибудь еще о пропавшем отце?)

— Что вы хотите сказать?

— Кроме Дабса, только профессор Хетч знал о существовании Кентербери. Как-то утром, когда мы с профессором сидели на траве в парке, сам не знаю как, но я выпалил ему все, что знал. Старина Хетч умел это делать, что правда, то правда. Он обсуждал со мной все, что только можно. Он всегда старался, чтобы я ничего не держал в себе, рассказывал о событиях, о чувствах, которых раньше не испытывал.

— И в то утро?

— Я не знал, что делать. Еще накануне вечером я послал ему записку с предложением встретиться «У Шоттера» — студенты и преподаватели приходят туда редко, там все больше городские собираются, а мне это место давно по душе. Он пришел, и я открыл ему свой план.

— А потом бросились в колледж за вещами, столкнулись с матерью… Позвольте спросить, Длинноногого убили вы?

Пейсон покачал головой.

— Он умирал. Мы с Дабсом показали его сельскому ветеринару, живущему недалеко от Оксфорда, и тот сказал, что у бедняги рак. Я его как брата любил…

— И вы напоили его опиумной настойкой.

— Он до последней минуты лежал у меня на коленях, такой беззащитный, доверчивый… вот видите, у меня опять слезы навертываются, странно, да? Одно с другим так тесно связано… мой отец, Дабни… и этот нелепый кот.

Джордж опустил голову.

— Значит, вы вонзили в него нож для писем, принадлежавший отцу, спрятали под телом зашифрованную записку и уже потом столкнулись во дворе с матерью?

— Да, в точности. Это она вам рассказала, да? Я отделался от нее, наплел что-то. Звучит жестоко, конечно, но я знал, что она поднимет тревогу, и люди узнают, что мне грозит опасность, — к этому я и стремился. Хотя о степени опасности даже не догадывался.

— А днем Хетч принес вам сверток?

— Да, но откуда вы… в общем, да, принес. Мы встретились на южной стороне луга Крайст-Черч. Он сказал, что если уж меня нельзя переубедить, то пусть я хоть помощь приму. Знаете, он собрал то, что обычно родители присылают в школьных посылках: еду, самые нужные вещи…

— Так, может, именно он вас и выдал?

— Ни за что! Он поклялся, что унесет наш секрет в могилу. Подбадривал меня, пожелал мне и Биллу удачи. Биллу!

Пейсона опять душили рыдания.

Ленокс, глубоко задумавшись, смотрел в окно на залитые солнцем улицы.

Они проговорили до ночи. Под мягким нажимом Ленокса Пейсон вспоминал все новые подробности. Кое-какие загадки к концу разговора разрешились — но далеко не самые важные. Все тщательно собранные улики, все предположения, выдвинутые Чарлзом, один в один совпали с историей Пейсона.

Остался главный и гораздо более грозный вопрос. Что же произошло в далеком прошлом между отцом Пейсона и его однополчанами, если страсти не утихли даже двадцать лет спустя? Ради чего благоразумные с виду джентльмены шли на убийство?

Засыпая в тот вечер, Ленокс испытывал смешанные чувства: скорбь по верному Биллу Дабни и сочувствие к его родителям; смутную тревогу перед завтрашним собранием в обществе «Сентябрь» и в самой глубине души — облегчение, что скоро все кончится. Ко всем тревогам, связанным с этим странным трудоемким делом, постоянно добавлялась еще одна: он ни на дюйм не продвинулся в том, чтобы леди Джейн стала его женой.