и ценю твою доброту. Новости такие: я подслушал разговор тятеньки и брата. Нынче вечером от Лобана припожалуют к Верхославе сваты.

— Вот те на! Нешто у них любовь?

— Никакой любви. Просто всем известно, что Добрыня сохнет по Верхославе, а она ему не даётся. Дочка Остромира — хорошая партия: умная, красивая и богатая. И Лобан задумал дяде твоему насолить. Да ему вообще пора жениться. Брат и решил двух зайцев на одну стрелу нанизать.

— Да, понятно, — произнёс Владимир задумчиво. — Всё скажу Добрыне, спасибо... А какая просьба? Чем смогу — помогу.

— Слово за меня перед дядей замолви. Я хочу пойти в мечники к нему.

— Да тебя же съедят живьём — и отец, и брат! — поразился князь.

— Не съедят, подавятся. Коль за вами вече — ваше дело правое. А бороться с вечем сердце не лежит.

Мальчик обнял его по-братски, крепко стиснул руку:

— Ну, Мизяк, ты меня порадовал! Значит, будем вместе. Можешь не сомневаться: в гриди тебя возьмут, лично обещаю.

Волчий Хвост моргнул с благодарностью:

— Я не сомневаюсь. Буду рад за тебя сражаться.

Сын Малуши поглядел на него с лукавством:

— Ну а если родичи твои руку на нас поднимут?

У того появились шарики на скулах:

— Кто на вас поднял руку — тот мне не родич, ясно? Раз иду служить, то служить буду ревностно.

— Что ж, — подмигнул Владимир, — будь здоров. Скоро свидимся.

* * *

А Добрыню тяготили городские заботы. В прошлый год урожай собрали неважный. Области, которые давались князю и посаднику в вотчину, дань принесли плохую. Деньги ушли на покупку варяжского оружия, привезённого из-за моря Херигаром-младшим, а теперь не хватало на жалованье гридям. Те роптали и грозились уйти в повольники. А концы сверх уставов не давали денег, говорили, что самим недостаточно гривен на починку дорог, а осьменники (те, кто следил за мостовыми) платы требовали вперёд, да ещё вдвойне против прежнего («доски нынче дороги»). Подняли расценки и плотники, призванные на работы по строительству новых городских укреплений: запросили куну при закладке стены и ногату при её окончании, плюс в довольствие — мясо, рыбу, пшено, солод для пива или кваса и овёс для коней. А иначе больше загорали, чем строили.

Дома тоже появились проблемы: Любомир чуть ли не с рождения стал расчёсывать лоб и щёки до крови, а под мышками и в паху, в складках шеи появилось раздражение; иногда чесались глаза, под локтями и под коленками вскакивали малиновые крупинки. Богомил запрещал давать ему яйца, мёд и наваристые супы; предписал купать в бочке с чередой, а расчёсы присыпать серым порошком из каких-то трав. Зуд немного уменьшился, но болезнь в целом продолжалась; мальчик часто плакал и кричал во сне. Несмеяна не высыпалась и ходила чумная, бледная, подурневшая ещё больше.

И занозой в сердце была Верхослава. Никогда ни к кому у Добрыни не было такого влечения. Он любил и Белянку; и Юдифь, а по-своему любил даже Несмеяну; но от дочери Остромира брат Малуши просто терял рассудок. От неё исходили сверхъестественные флюиды. Каждая черта, поворот головы, контуры фигуры — всё притягивало Добрыню. И уж если она заговаривала с посадником, обращая на него свет своих очей — серых, бархатных, — он вообще краснел, как мальчишка, отводил глаза и спешил уйти. Все попытки покорить Верхославу полностью разбились, словно волны о скалы. Женщина стояла незыблемо, чуточку подтрунивала над ним и выскальзывала из рук. Он зарёкся видеться с ней. Отвлекался городскими делами. Уезжал за ворота засветло, возвращался затемно, не смотрел в сторону дворца Остромира. Но когда от племянника узнал о затее Лобана, кровь ударила ему в голову, сердце заколотилось, и Добрыня закричал, кулаки сжав:

— Не бывать Верхославе невесткой Угоняя! Я костьми лягу между ними. Жизни всех лишу — и её, и себя, и Лобана, но паскудство это порушу. С места не сойти! Разрази меня гром! — и как был, в вышитой у горла рубахе, без кафтана и шапки, под весенним дождиком побежал ко дворцу Остромира.

Верхослава вышла степенная — без кокошника, но в платке, с бусами из жемчуга, ласково бегущими по груди и по шее. Одарила вопросительным взглядом. И спросила, слегка растягивая слова, в обычной своей манере:

— Не пожар ли в доме, Добрыня Малович? Прибежал в самый дождь, нет лица на тебе...

Тот ответил резко:

— Да какое ж лицо, коли ты выйдешь за Лобана?

Женщина опешила:

— Да с чего ты взял, господин посадник?

— Нынче вечером он зашлёт сватов. Мне сказали верно.

Лоб у дочки Остромира разгладился, и она сказала, улыбнувшись не без кокетства:

— А тебе-то что? Отчего такое смятение — весь дрожишь, глазками сверкаешь? Не узнать прежнего Добрыню Нискинича!

— Не играй со мной, Всрхослава, не трави моё раненое сердце. — Потемневшие от воды, кудри его завивались мелкими колечками, нужные слова находились с трудом: — Ты же знаешь, как я тебя люблю. Исстрадался весь. И дела валятся из рук... Ты меня не любишь: пусть. Не люби, стерплю. Но одно, будь любезна, выполни: не давай согласия выйти за Лобана. За себя тогда не смогу ручаться. Совершу что-нибудь ужасное и непоправимое.

— Ты пугаешь меня, господин посадник? — удивилась та. — По какому праву? Я свободная женщина. За кого хочу, за того и выйду. Никому указывать мне не след — ни подьячему, ни Подвойскому, никому другому. Даже вечу не подчинюсь, коли станет меня обязывать полюбить кого-то.

— Значит, дашь согласие? — исподлобья посмотрел на неё Добрыня; дождевые капли змейками струились по его вискам.

— Поживём — увидим, — и она захлопнула перед ним ворота.

Он стоял убитый — в вымокшей рубашке, сломленный, отвергнутый. Повернулся и пошёл к собственным хоромам, тяжело ступая по блестящим доскам. Первый раз за тридцать три года сыну князя Мала не хотелось жить.

А спустя несколько часов он узнал от слуг: Верхослава отказала сватам. И они, выезжая от неё, сбили по дороге проходившего мимо Асмуда. После травм, полученных позапрошлой осенью, он ходил с трудом, опираясь на палочку, и поэтому не смог быстро отскочить. Не придя в сознание, через день Асмуд умер. Мамка Жива, ставшая женой княжьего наставника, плакала навзрыд и кричала: «Изверги, убийцы! Угоняевы прихвостни! Ненавижу вас!»

Болгария, весна и лето 971 года

Святослав не любил трёх