– А я вот подумала, баба Груня. – Голос Стешки звенит от возбуждения. – А мы с Ванюшкой ее с собой заберем вместе с ребеночком. И тебя тоже. Ванюшка мой добрый, спорить не станет.

– А заберите! Лизавету Васильевну с девочкой заберите. – Голос бабы Груни делается суровым. – Пропадут они тут. А я старая уже, чтобы жизнь наново перекраивать, да и зачем вам обуза такая? И не перечь мне! А лучше, раз пошел у нас такой разговор, послушай, что скажу. Знаю, что вечер уже на дворе, но ты же говорила, что вещи у вас собраны. Так вот, немедленно уезжайте, не дожидайтесь утра. Мало ли что утром случится. Ты прямо сейчас дите забирай и Ванюшке своему вели лошадь запрягать. А я к хозяйке в комнату поднимусь, соберу вещи на первое время ей и девочке. Может, украшения какие найду, если полюбовница их еще к рукам не прибрала. Вам на новом месте деньги понадобятся.

– Баба Груня…

– Беги, Стешка, не медли. Да смотри, на глаза никому не попадайся. Хорошо, что дите уснуло. Только укутай потеплее, холод какой на дворе…

Заскрипели половицы под грузным весом нянюшки, звонко и торопливо зацокали Стешкины каблучки, открылась и почти бесшумно затворилась дверь. Наступила тишина.

В тишине, без голосов, в голове прояснилось. Они с доченькой бегут. От подлеца Петруши, от алчной его любовницы, от ненавистной Клавдии, от кошмара, в который превратились ее жизнь и ее Отечество. Верная Стешка не бросит, сделает все, что в ее силах. Вот только многое ли? А баба Груня, старая, почти слепая, зря пошла в ее комнату. Нет там больше никаких драгоценностей. И не Петруша-негодяй прибрал их для своей любовницы – Лиза сама спрятала. В дупле старой липы, той, что растет у самого пруда. Темной безлунной ночью, без свидетелей, даже тень не могла проследить за ней. Это была только ее тайна. И забрать драгоценности она должна сама, чтобы девочка ее, доченька ее любимая, ни в чем не нуждалась. Стешка хочет бежать в Польшу. Хорошо, сначала в Польшу, потом во Францию. Там счета и основные капиталы. Она знает, она подготовилась и все запомнила, каждую бумажку, каждую циферку. Она больше не доверяла никому и полагалась только на себя. Петруша удивится. Как же он удивится, когда она оставит его без гроша! Злость и неведомый ей раньше кураж придали сил. Их хватило на то, чтобы разлепить веки и осмотреть комнату.

Сумеречно. Света горящей на столе свечи не хватает, чтобы отогнать тени. Тени жмутся к стенам, прячутся за портьерами. Их много, но среди них нет той единственной, которая ей сейчас нужна. Ушла. Оставила в решающий момент. Как это на нее похоже… Значит, Лизе придется самой. Будет нелегко, но она справится. Не ради себя, так ради дочки. Собраться с силами, наплевать на страх, превозмочь болезнь. И времени мало, нужно спешить.

Пол под ногами холодный, и воздух в комнате тоже студеный. От изразцовой печи идет тепло, но его не хватает, чтобы вытравить холод из-под кожи. Дрова догорают, а баба Груня не подбросила новых. Постоять, прижавшись спиной к теплой стене, перевести дух, набросить на голые плечи старую пуховую шаль, опереться на позабытую бабой Груней клюку и медленно, по-старушечьи, прочь из комнаты, прочь из флигеля, в промозглую осеннюю ночь.

Парк, черная громадина, тонет в темноте. Луна выглядывает из-за тучи и тут же испуганно прячется. Это хорошо, Лизе не нужны свидетели, а парк она знает как саму себя. Под ноги с тихим поскуливанием бросается тень. Софи, еще папенькой подаренная борзая, нервно переступает длинными лапами, тычется острой мордой в раскрытую ладонь. Еще один верный друг, тот, что не бросит, не предаст.

– Пойдем, Софи, нам нужно спешить!

Теперь опираться можно то на клюку, то на собаку, отогревать в густой шерсти озябшие пальцы. У нее все получится, не может быть иначе.

…Вода пруда черна, без отсветов, без лунной дорожки. Словно и не вода вовсе, а гранит или черный лед. Старая липа клонится к пруду, тянется корявыми ветвями, силится зачерпнуть воды. Лиза липу не видит, просто помнит ее повадки. Глубокое дупло у самого основания, не дупло, а считай, нора. Вход в него надежно укрыт высокой травой и старыми листьями. Если не знать, что искать, ни за что не найдешь. Лиза облюбовала этот тайник еще в детстве, но рассказала о нем лишь мсье Жаку. А вот любимому Петруше не рассказала, побоялась, что тот сочтет это глупостью. Выходит, хорошо, что не рассказала.

За спиной предупреждающе тявкнула Софи, но не тревожно, а по-свойски. Луна снова выглянула из-за тучи, и вода в пруду из черной сделалась серой, как расплавленный свинец.

– Вот ты, значит, где. – Петруша выступил из темноты, большой, широкоплечий, опасный. – А я зашел тебя навестить, гляжу, нету во флигеле никого. Ни тебя, ни выродка твоего, ни старухи этой ненормальной.

Петруша говорил ласково, словно в любви признавался, а сам медленно приближался, заставляя Лизу отступать к воде. Софи, заподозрив наконец неладное, металась между ними, припадала к земле, неуверенно скалилась. Петруша не был хозяином, но он из своих, из тех, на кого нападать и лаять никак нельзя.

– А мы с Лили уезжаем на заре. – В лунном свете улыбка Петруши напоминала оскал. Волк, о котором говорила баба Груня, рвался на волю, кромсал острыми клыками остатки человечности. – Жаль, конечно. Столько сил, столько средств было вложено в дом. И парк этот мне люб. Но что поделать, ждать больше никак нельзя. Чернь, шушера ничтожная вдруг решила, что ей дозволено стать хозяйкой жизни, что можно крушить, воровать и убивать.

Он говорил страстно, словно и сам верил сказанному. Или хотел, чтобы Лиза поверила.

– Представляешь, давеча графа Потоцкого, заступника твоего и моего доброго друга, убили. Пуля в затылок. Ай-яй-яй… Какая подлость! Никакого понятия о чести нет у этих пролетариев.

– Это ведь ты его убил. – Налетевший вдруг ветер подхватил слова, унес далеко, но Петруша все равно ее услышал.

– Он смел мне угрожать, собирался забрать тебя и твоего выродка к себе. Глупец, думал, я не посмею ответить ударом на удар. Умер, не успев понять, какое удивительное наступило время. Все вопросы можно решить, все проблемы. И никто ничего не узнает, еще и жалеть меня станут. Поверь, я знаю, как добиться людского расположения. Ах, бедняжка этот граф Дубривный, революционеры забрали у него самое дорогое, убили любимую супругу и новорожденную дочь! В парижских салонах любят такие истории. А если рассказчик окажется еще и талантлив, успех гарантирован.

Петруша рассуждал о предстоящем убийстве как о театральной постановке, с чувством, с удовольствием. Он собирался убить Лизину дочку!

– Софи, взять!

Она кричала, и вероломному ветру не удалось заглушить ее голос. Но Софи, избалованная лаской и праздностью, растерялась, застыла перед Петрушей в нерешительности, а когда наконец сорвалась с места, он уже был готов.

Жалобный собачий визг оборвался тихим хрустом, и мертвое тело упало к Петрушиным ногам.