И так, укрепления возвели, погреб пороховой есть, колодец выкопали, соль заготавливается, как и соленья – мясо и рыба. А галеон планомерно доламывается. Внутри корпуса уже ни палуб, ни переборок, всё у нас на мысу аккуратно сложено, только чушки чугунные и свинцовые на дне трюма остались, да торчат как рёбра кита шпангоуты. В хозяйстве и они пригодятся. С останками галеона интересно получилось. Где-то недели через три после начала нашей автономной жизни безоблачную синеву неба внезапно заволокли густые тучи. Поднялся сильный ветер с океана и хлынул проливной дождь. Вымокли все моментально! А со стороны океана пришла огромная волна. Её пенный гребень, разбившись о скалы мыса, захлестнул даже центральный редут и зашвырнул в него тушу морского котика. В редуте был только один часовой, наблюдавший за океаном. Наблюдал внимательно, потому успел от волны сбежать и уцелеть. С полчаса нежданная буря поразвлекалась, срывая парусиновые навесы и палатки, унося их в пампу, потом ярость ветра так же внезапно иссякла. Океан вновь стал смирным и погнал к берегу ленивые волны. Вновь засветило солнце, и мы увидели, что корма галеона с нашей артиллерийской засадой стоит на ровном киле в нескольких метрах от приливной полосы, среди песка дюн. А всё остальное, оторванное от кормы, разбросано по берегу. Вот это силища! Только мне совсем непонятно, как корма уцелела? Она ведь под удар волны первая попала. И не развалилась. Даже пушки, в ней установленные, не сорвало. Чудеса! Потом неделю пришлось из песка балласт откапывать и на берегу складывать. Нашли, правда не все, но что поделаешь? Покуролесила буря изрядно, но и помогла с укреплением обороноспособности. Мы не в обиде!

Как-то наблюдатель заметил вдали парус, и я приказал убрать с песчаного пляжа все признаки нашего здесь пребывания. Не надо привлекать чьего либо внимания присутствием людей на берегу. А на песке обломки корабля – ну и что? Не повезло кому-то, волной выбросило и разломало. Бывает! Баркас со снятой мачтой прячем в Малой бухте, под мысом. Кроме разбитого галеона с воды больше ничего не видно. Сам выходил с рыбаками нашими в океан, смотрел в трубу подзорную. Редуты почти не просматривались, вписавшись в рельеф мыса и не выглядя чем-то инородным на фоне неба. Так, три мелких каменных холмика, заросших кустиками травы. И если бы не людская суета, дымящая кухонная труба и белая парусина палаток, то понять, что перед наблюдателем находится, проблематично. Решил вязать маскировочные сети, чем и озадачил двух стрельцов, умевших это делать. Натянули сети между редутами, нестроевые – ювелир с сыном и лекарь с французом, навязали на них пучки травы. И неплохо получилось! А белую парусину приказал вымазать соком давленых листьев. Получились полотна абстракционистские, но маскировку нашим хижинам обеспечили.

За неделю до дона Мигеля в бухту Тихую приплывали дельфины. Увидев их, народ мой высыпал на берег, любуясь игрой прекрасных созданий. Те устроили показательные выступления с прыжками и хождением по воде на хвостах. Дав людям насладиться редчайшим в этом времени зрелищем, приказал вернуться на работу. Да и дельфины вскоре исчезли, лишь Бродяга заплыл на мелководье. Я быстро спустился на пляж, разделся и подплыл к морскому другу. Он дал мне возможность рассмотреть его вблизи и в подробностях. Всё-таки тело его отличалось от классически дельфиньего. Прежде всего, поражал высокий лоб – признак большего, чем у обычного животного, объёма мозга. Вдоль головы располагался костяной гребень, высотой сантиметров пятнадцать, с весьма острыми зубцами. Такие же костяные «пилы» были видны и на внешних сторонах грудных плавников. Бродяга, продемонстрировав мне свой арсенал, спрятал его в кожаные складки. Неплохо создатели вооружили своё детище! Да и тело ему дали отнюдь не дельфиньего размера: длиной в два моих роста и весом тонны три. Пока я рассматривал Бродягу, тот спокойно лежал на песчаном дне в лёгкой прибойной волне и улыбался. Конструкция дельфиньих челюстей такова, что создаётся впечатление, будто они всегда улыбаются. Но я не удивился бы, если б его создатели специально наградили племя Бродяги мимическими мышцами на морде лица. Легче отслеживать реакцию на произносимые слова или действия.

Лежим мы с Бродягой в тёплой водичке, беседуем. А на берегу у самого прибоя стоит Камило и восхищёнными глазами смотрит на нас. Ближе подойти не решается без приглашения. К тому же я всех на работы разогнал, а он мой приказ не выполнил. Непорядок! Но, видимо, жгучее желание ещё разок увидеть своего спасителя перевесило страх наказания за неподчинение.

– Как зовут этого человека, – мысленно спросил Бродяга. – Я его помню.

– Камило.

– Я могу с ним поговорить? Он не испугается? Я слышу шум его мыслей.

– Попробуй! Мне это тоже будет интересно.

– Человек Камило! Подойди!

От громкой мысли дельфина, ворвавшейся в мой мозг, даже я, ждавший этого, рефлекторно дёрнулся. Что же говорить о бедном матросе! Тот подскочил, как ужаленный, и с размаху сел на песок. Глаза выпучены, челюсть отвисла. Рука, поднятая для крестного знамения, бессильно упала.

– Встань и иди ко мне, – мыслеречь дельфина на этот раз была потише. – Не бойся, ведь я тебя спас, и сейчас не причиню вреда.

Камило медленно встал на четвереньки, ноги, видимо, не держали, и пополз к нам. Набежавшая волна плеснула ему в лицо водой. Матрос, помотав головой, приподнялся. На коленях дошёл до нас, погрузившись в воду по грудь. Шалуньи-волны лёгкими толчками пытались сбить его с колен и накрыть с головой. Тот вытягивал шею, но раз за разом получал шлепок в грудь и множество брызг в лицо.

– Встань, – приказал я ему голосом, а когда он подчинился, попробовал поговорить мыслеречью:

– Этот дельфин так же, как и ты, был моряком. Плавал по морям, сражался с врагами, спасал людей, гибнущих в пучине. Вёл праведную жизнь, молился Богу.

Я вспомнил, что испанцы – очень набожный народ. И боятся происков дьявола, постоянно пытающегося ввести в соблазн и обмануть доброго христианина. Поднялся на ноги и перекрестился. Камило повторил движение, смотря на меня широко раскрытыми глазами. В них были и страх, и любопытство, и ожидание чуда. Взгляд ребёнка, слушающего сказку.

– А когда он умер, – продолжил я сочинение приемлемого для ума простого матроса шестнадцатого века рассказа, – Бог наш Всемогущий, – я ещё раз перекрестился, – вселил его душу в тело морского зверя, и стал зверь человеком, продолжившим делать добрые дела. Бог наш всемогущий сотворил чудо!

Я опять перекрестился. Камило, смотря расширившимися глазами уже на дельфина, тоже медленно крестился. Потом перевёл взгляд на меня и дрожащим голосом спросил:

– А как его имя, высокородный гранд?

– Спроси его сам. Ты же всё понял, что я тебе сказал? – ответил я опять мыслеречью.

– Д-д-да, понял.

– Вот и спрашивай, только молча, не произнося слова вслух. С созданием Божиим говорить может только отмеченный перстом Его! Попробуй!

Я ощутил, как Камило пытается задать свой вопрос дельфину, но у него это не получалось – сумбур в голове, обрывки мыслей одновременно о разном.