В «Черную книгу» вошло такое множество фрагментов моей жизни и моих воспоминаний, пусть и слегка видоизменившись, что нет никакой возможности перечислить их все. И все-таки мне бы хотелось, чтобы все знали, что я старался изобразить Нишанташи таким, каким он был в те годы, внимательно передавая название каждого проспекта, каждого магазинчика, атмосферу стамбульских улиц. О том, что Алааддин — реальное лицо, а его лавка в действительности находится перед полицейским участком, все узнали из многочисленных интервью, которые он давал газетам после выхода книги в Турции. Я всегда был рад видеть эти газетные вырезки, которые Алааддин развешивал в витрине и по всем углам своей лавки, мне было приятно знакомить его со своими переводчиками («Алааддин, это Вера, она прославит тебя в России!») и приятно, что любопытные читатели со всех уголков мира приходят искать его. Те, кому удавалось прочесть акростих, зашифрованный в книге, и догадаться, что на месте дома Шехрикальп находится дом семьи Памук, тоже предполагали, что я использовал и множество других деталей своей повседневной жизни — от скрипа лифта до запаха на лестнице, и домашних ссор той интеллигентной, европеизированной семьи. После выхода книги мои родственники, невзлюбившие ее с первой до последней строчки, продолжали, как в какой-то постмодернистской юмореске, так же ссориться друг с другом, сначала встречаясь в судах по имущественным вопросам, а потом — дома, за праздничными ужинами.

Так как действие «Черной книги» развивалось там, где прошли мое детство и большая часть моей жизни, а герой был моим ровесником, меня, конечно же, часто спрашивали, до какой степени Галип похож на меня. Возможно, в чем-то я и похож на Галипа: какими-то мелкими деталями моей жизни, тем, как я хожу по магазинам, как смотрю в окно на лавку Алааддина, как разговариваю с настоящей Камер-ханым, как провожу субботние вечера в одиночестве, а по ночам иногда брожу по темным улицам. Но настоящее одиночество Галипа, тоска — этот печальный сумрак его жизни — одолевают его как болезнь, а мои раны, слава богу, не так глубоки. Я завидую Галипу из-за его смирения, серьезности и способности терпеть боль; я восхищаюсь им за то, что он, несмотря на все пережитое горе, продолжает спокойно верить в жизнь. Я не такой сильный, как Галип, и поэтому я стал писателем.

Я начал писать «Черную книгу» в 1985 году, в Америке, в маленькой комнате общежития Университета Айовы. Мой стол стоял у окна, выходившего на буковую рощу, красневшую осенними листьями. Затем я продолжил писать ее в Нью-Йорке, в студенческом общежитии Колумбийского университета, где мы жили вместе с женой, за столом, который я купил в Гарлеме и который стоял у окна, выходившего на Морнингсайд-парк. Время от времени поднимая голову и глядя в окно, я видел белок, носившихся по широкому тротуару у парка, мелких наркодилеров, которые у меня на глазах грабили прохожих (а однажды и меня) и убивали друг друга, и даже несколько раз Дастина Хофмана во время съемок впоследствии провалившегося фильма «Иштар». Два последующих года я работал в библиотеке Колумбийского университета, в которой хранятся четыре миллиона книг. Моя маленькая комнатка при библиотеке, всегда синяя от табачного дыма, была размером полтора на два метра и располагалась на самом верху здания, выходившего окнами на большой университетский двор, по которому всегда шли сотни студентов. Я продолжал работу в мансарде нашего дома в Стамбуле, на проспекте Тешвикие, изобразив ее в романе тайной рабочей квартирой Джеляля (кстати, батареи и паркет стонали и трещали так, как я описал их и в романе), а потом на острове Хейбели-ада, в нашем бывшем летнем доме, который впоследствии продали (из моего окна виднелся сосновый лес, а за ним — темной море). А из окна многоэтажного жилого дома в Эренкёе, где я заканчивал роман, видны были десятки тысяч других окон, и по ночам, когда я, выкуривая пачку за пачкой, с огромным наслаждением дописывал свою книгу, я наблюдал, как постепенно в каждом из этих окон гаснут синие огни телевизоров. Сейчас я сознаю, как я был тогда счастлив, когда, прислушиваясь к стамбульской ночной тишине (в ней слышались далекий собачий лай, шорох листьев, полицейские сирены, шум мусоровозок, выкрики пьяных), мог работать в свое удовольствие до четырех часов утра и курить столько, сколько мне хотелось. Правда, в те ночи, под утро, счастье от работы превращалось в головокружительную душевную усталость, а я ощущал страх вперемешку с удовольствием от того, что теряюсь в тайне романа, подчас скрытой даже для меня.

Я начал писать «Новую жизнь» совершенно неожиданно, когда работал над другим романом. Тогда я писал роман, который впоследствии назвал «Меня зовут красный». Меня пригласили участвовать в одном литературном фестивале в Австралии, и после многочасового авиаперелета я прибыл туда. Меня вместе с другими писателями поселили в мотеле.

Втроем — нейробиолог Оливер Сакс, поэт Мирослав Холуб и я — мы отправились на берег океана. Длинный, бесконечный берег, свинцовое небо, спокойный, с металлическим отливом, океан. Безветренно и пасмурно. Я стоял на краю континента, который в детстве казался мне похожим на лошадиную голову. Сакс надел очки и ласты и уплыл исследовать нейробиологию океана. Холуб ушел собирать морские камушки и ракушки и тоже скрылся из виду. А я остался один на бескрайнем берегу. Это был таинственный момент. «Я писатель!» — почему-то подумал я, и это показалось мне странным. Я был очень рад, что живу, что нахожусь здесь, в этом мире. Вечером для нас, писателей, устроили большой прием, но я устал и не пошел туда. Я наблюдал за приемом издалека, с веранды отеля, прислушиваясь к веселым голосам, доносившимся из-за деревьев, и глядя на огни. Отстраненное наблюдение за любым веселым праздником символизирует для меня отношение писателя к жизни. В этот момент из соседней комнаты вышел Оливер Сакс. Я сказал ему, что из-за долгого авиаперелета и разницы во времени не могу уснуть. Он принес из своей комнаты снотворное. «Мне тоже не уснуть, могу поделиться», — предложил он. «Я никогда не принимаю снотворное», — ответил я таким тоном, будто речь шла о наркотиках. «Я тоже никогда не принимаю, — сказал Сакс. — Но это единственное средство уснуть при разнице во времени».

Он был ученым, нейробиологом, и писателем, которым я восхищался, поэтому я взял таблетку, поблагодарил его, вернулся к себе в комнату, проглотил лекарство, лег в постель и стал с надеждой ждать, когда же наконец придет сон. Но сон все никак не приходил. Я лежал в темноте, думал о своей жизни и понимал, что не только хочу «быть писателем», но и очень хочу сохранить в себе чистоту и истину. Я чувствовал, что покой и счастье я смогу обрести, только если напишу что-то хорошее. Я встал с постели словно во сне, достал из сумки чистую тетрадь, которую всегда носил с собой, сел за письменный стол, стоявший посреди большой комнаты, и написал: «Однажды я прочитал книгу, которая изменила всю мою жизнь». Эти слова были у меня в голове многие годы. Мне всегда хотелось написать роман, начинавшийся с таких слов. Герой его был бы похож на меня. А читатель узнал бы не о книге, которую читал герой, а о том, что произошло с ним, когда он дочитал ее, и пытался бы понять, что за книгу читал герой. Так, среди ночи, в номере отеля, я написал первый параграф, но через некоторое время на этом и застрял. Однако будущая книга меня очень вдохновляла. Я отложил на время «Красного» и за два года написал эту книгу — записав ее так, как получалось, повинуясь ее поэзии.