всю ее жизнь ни в одном зоологическом саду не случалось встретить такого уморительного попугая, каков этот monsieur le baron de Brambéus[591], который одевается с таким же вкусом, как наряжаются обезьяны или те ученые собачки, которые танцуют на дворах.

– Я вам, Осип Иванович, – говорила по-русски с каким-то восторженным захлебыванием Лизавета Васильевна, – вдвойне благодарна: вы пожаловали к нам сами, да еще привезли ко мне мою очаровательную Клару. Но где и как это вы ее выловили?

– Очень просто, – отозвался Сенковский, – еду я в вашей прелестной карете по моему благодатному Васильевскому острову, как вдруг на набережной вижу даму, которая очень грациозно борется с ветром, без какого в нашей Северной Пальмире, кажется, дня не проходит. Глядь, – это моя новая муза, моя idée fixe personnifiée[592], мадмуазель Уист, и вот: «Стой!» Я мигом на мостовой и предлагаю ей руку и место в вашей прелестной карете с патентованными рессорами…

– Рессоры первый сорт, уверяю вас, Осип Иванович! – стрельнул Николай Николаевич, заслуживший за эту выходку строгий взгляд от жены и замечание от мадмуазель Уист: «Oh! le bavard interrupteur!..» («О! болтливый прерыватель!..»), причем американская сирена очень грациозно и очень кокетливо закрыла своею миленькою ручкою широкий рот Кологривова, поспешившего приложиться с каким-то упоением к этим пальчикам.

– И вот, – продолжал Сенковский, устремляя масленый взгляд на Клару, – мы едем с безгранично уважаемой мною мадмуазель Уист к вам, monsieur Фан-Дим. Путем-дорогою я, по приказанию моей очаровательной спутницы (новый взгляд на Клару), перевел для нее на французский язык изрядную часть моего «Большого выхода [у] Сатаны»[593]. Она (еще взор, устремленный на ту, о ком речь) успела не хуже иного стенографа все это записать на пергаментных листках своей элегантной агенды, конечно, благодаря как ее ловкости и искусству, так и мягкости ваших рессор…

(Он заметно нарочно приостановился, думая, что Николай Николаевич снова пустится в расхваливание рессор своей кареты, но последний помнил взгляд своей супруги и резкую заметку мадмуазель Уист, ручкой которой он в это время окончательно завладел, что заставляло лукаво улыбаться Клару и мефистофельски хихикать черномазого Струкова.)

– Пусть, – продолжал Сенковский, – всевозможные Белинские и tutti quanti[594] с их вожаком или корнаком[595] Гоголем и другими тому подобными невежами и невеждами кусают своими тупыми зубами мои произведения! Пусть Булгарин клеймит меня своею дружбой, а Кукольник пачкает своим запанибратством! Мне все эти невзгоды нипочем! Все это чепуха, когда такие особы, как наш даровитый Фан-Дим и прелестная из прелестных Клара Уист (при этом он посмотрел на нее особенно нежно и сладострастно), умеют так хорошо оценять мои литературные труды!..

– Кушать подано, – быстро провозгласил, отворяя двери в столовую, хорошенький, как Адонис, Филипп, щегольски одетый в синем ливрейном фрачке, красном жилете и коротких коричневых штанах с штиблетами.

После закуски и schnaps[596] все уселись за круглый, как всегда бывало у Кологривовых, превосходно сервированный стол: подле хозяйки сидел Сенковский, а подле него Клара Уист, соседом которой был Николай Николаевич, за которым следовал Кабалеров, Струковым же заключался круг, т. е. он сидел по другую руку Лизаветы Васильевны, которая почти постоянно обращала к нему свою широкую спину, занятая вся французским разговором с Сенковским и Кларой; но «женщина-литератор» от времени до времени вся поворачивалась к своему коллаборатору-другу, о чем-то смеялась, что-то шепча ему мимоходом, и в эти-то отлеты от него крайне корпулентной хозяйки Сенковский находил возможность, весь разгоревшись, сказать несколько таинственных слов Кларе, которая неудержимо смеялась и при этом смехе блистала своими очаровательными белыми зубами, окаймленными малиново-пурпуровыми губками. Госпожа Кологривова беседовала с Сенковским громко по-французски об опере и концертах, а Николай Николаевич по-французски же все что-то полушепотом объяснял своей очаровательной соседке, расхваливая ей достоинства то того, то другого блюда, сам, при этом, однако, не забывая себя и накладывая на свою тарелку преисправно разных яств. Замечая это гастрономическое увлечение своего соседа, плутовка Клара заводила с ним разговор, непременно заставлявший его оставлять на несколько времени тарелку с трюфелями в салфетке или с цыплячьим крылышком. Это забавляло веселую и остроумную девушку, и она очень грациозно смеялась. Впрочем, от времени до времени разговор всей этой партии делался общим, особенно когда речь шла об артистах и артистках тогдашней итальянской оперы и тогдашней французской труппы. И тут то и дело что слышались имена Виардо-Гарции, Рубини, Корради, Сальви, Бориони, Кастеллан, Ниссен, Тамбурини, Альбони, Мере, Верне, Аллан, Плесси, Дюфура, Варле, Готи, Мейер, Бра, Эстер.

Затем разговор обратился на аматерские[597] концерты и на любителей и любительниц музыки из среды общества, и тогда Сенковский стал восхвалять Александру Яковлевну Билибину, у которой, по его мнению, был чистейший сопрано, имевший волшебную силу снисходить до контральта. Лизавета Васильевна со своей стороны восхищалась девицами Мери Вердеревскою[598] и Cathérine Чеченскою, да еще прехорошеньким, как она говорила, флотским адъютантом Владимиром Петровичем Опочининым. Еще несколько побеседовали с искренним сочувствием и уважением об опере знаменитого нашего русского композитора А. Ф. Львова «Бианка и Гвальтиеро»[599], и, наконец, хозяйка отодвинула свой стул, подала руку Сенковскому, снова поцеловавшему эту пухленькую и круглую руку, и все перешли в ярко освещенный кабинет Лизаветы Васильевны, где пылал камин и где на спирту варился превосходный кофе, после которого явился серебряный поднос с миниатюрными рюмочками для очаровательного и самого мягкого пусс-кофе[600].

Беседа была очень оживленная и шла уже около часа, как стали раздаваться звонок за звонком, и, к общему нашему удивлению, не разделенному, однако, милыми дамами, хозяйкой и ее очаровательной приятельницею, бывшими в заговоре, гостиная и зала быстро наполнились молодежью, страх как желавшею потанцовать на зеркалистом паркете изящной квартиры четы Кологривовых под звуки рояля, извлекаемые каким-то развеселым тапером, восклицавшим с французским laisser aller[601]: «Messieurs! Ne perdez pas le temps précieux! Je m’en vais jouer une valse tout à fait neuve! Prenez les dames! Faites quelques tours!» («Господа, не теряйте драгоценного времени! Я буду играть самый новенький вальс. Берите дам. Сделайте несколько туров!»)

Вдруг импровизировался прелестный танцовальный вечер, составленный из очень молоденьких девушек, почти детей, и из только что объэполеченных офицериков, вчерашних юнкеров. Дамы были в самых простых, домашних туалетах, кавалеры все в сюртуках. Таков был лозунг, переданный при зове накануне госпожи Кологривовой. Когда тапер заиграл ритурнель французской кадрили, очаровательная мадмуазель Клара Уист подошла к Сенковскому и сказала ему, грозя кокетливо пальчиком: «Si monsieur le baron de Brambéus ne danse pas avec moi trois quadrilles, ju lui en