по маменьке, которая чуть не до гробовой доски предавалась сладостям амуретничанья. Я помню эту необъятно толстую и громадную старуху, когда она при мне в 1830 году навещала француза 24 лет Шарля Сен-Жюльена, издателя французской газетки «Le Furet» («Хорек»)[648], в какой я участвовал по части отчетов о русской литературе, имея от роду 18 лет. Когда она, эта громадина, приезжала к St. Julien, то она сажала его, тоже премаленького и пресубтильного, себе на колени, что подало повод петербургским французам выпустить карикатуру, изображавшую St. Julien спеленутого в колыбельке, а графиня Лаваль кормит его конфектами, запихивая их ему в рот сторублевою ассигнациею[649].

Гоголь и Романович-Любич, угощаемый мещанскою девкою в Варваринской гостинице. 1829 г

Я начал мою службу в 1828 году на 17-м году жизни в Департаменте внешней торговли, каким тогда управлял известный Дмитрий Гаврилович Бибиков, безрукий (под Бородином ядро оторвало левую руку) красавец с небольшим 30 лет. Бибиков хотел меня, как он назвал меня, «блондинного французика», определить в первое консульское отделение, где переписка большею частью производилась по-французски. Но начальник IV отделения (счетного) Михаил Сергеевич Щулепников, знакомый с моими родителями, взял меня к себе и засадил почти ребенка за гроссбух и тому подобные прелести, требуя, чтобы я вместе с другими чиновниками являлся к нему на его среды, где бывало несколько карточных столов и где все не играющие в карты окружали чудака старика хозяина, не выпускавшего изо рта трубки, которую он курил беспрерывно, заменяя одну другою, играя в трик-трак с другом закадычным своим, баснописцем Иваном Андреевичем Крыловым, дымившим огромную бременскую сигару, какими сигарами были битком наполнены все его карманы, как светло-синего фрака, так [и] серых шаровар и бывшего когда-то белым жилета. После выпитого стакана плохого чая гости имели право улетучиваться.

В числе моих тогдашних сослуживцев был полячок Василий Игнатьевич Романович-Любич[650], постарше меня на 5–6 лет, желтолицый брюнет с темными бакенбардами. Он был мастер влезать в душу каждого, кто попроще, и объегоривать мастерски. У меня тогда было много книг и между прочим 12 томов с 12 портретами русских писателей избранных мест из тогдашней литературы[651], далеко не богатой. Романович сумел зачитать у меня это замечательное собрание и проделать этот фокус со многими предметами тогдашней моей собственности. Этот раз он уговорил меня поехать с ним (то есть на извозчике на мой счет) в Варваринскую гостиницу, где со вчерашнего дня остановился бывший его по Нежинскому лицею товарищ Николай Васильевич Гоголь-Яновский[652], которому все предсказывают великую будущность на поприще литературы, хотя теперь он еще ничего не печатал здесь и в Малороссии.

Мы застали Гоголя в ситцевом ваточном халатике за самоваром. Тогда это был остро– и длинноносый, небольшого роста молодой, лет 20 человек с волосами растрепанными и довольно длинными какого-то неопределенного цвета. Он был очень похож на свой портрет, изображающий его в молодости.

После объятий, целований, отрекомендации меня и посыпавшихся хохлацких шуток и издевок Гоголя в отношении к Романовичу, которого он называл «польской мордой» и «лойоловским[653] тайным удом», Гоголь объявил, что у него за перегородкою (где было слышно какое-то движение) девка из Мещанской[654], «да не по душе, – смеялся Гоголь, – потому что от ней духа много». Романович, страстный и плотоядный любитель этого рода грязных наслаждений, невзирая на то, что Гоголь о теперешней гетере отнесся с такою гадливостью, хотя и неудачно каламбуря, упросил Гоголя угостить его на даровщинку этою дивчиной. Гоголь, хохоча и жартуя по-хохлацки, из чего я не все понимал, согласился ввести Романовича за перегородку, а сам стал на комод, стоявший у перегородки, предложив мне сделать то же, чтоб видеть «подвиги Любича», как он выразился. Я стал на комод и видел гнусную сцену, после которой я уже никогда ни с Романовичем, ни с Гоголем не встречался, хотя обожал творения последнего.

Битвы знаменитого Ф. В. Булгарина с не менее знаменитым книгопродавческим Картушем Иваном Тимофеевичем Лисенковым, равно как с Иваном Петровичем Песоцким, издателем журналов «Репертуар», «Пантеон» и «Эконом», а также «Эрмитажной военной галереи»

Кто такой был книгопродавец Иван Тимофеевич Лисенков?[655] Оригинал из оригиналов: несмотря на имевшееся у него большое денежное богатство, выражавшееся в массе старых, вышедших из употребления бумажек, он 40 лет прожил на М[алой] Садовой в д[оме] Шенка на дворе в комнате, в которую никогда никого не впускал и которую его домашние (побочная жена и побочные сыновья) увидели лишь в день его смерти в этой самой комнате. Торговав книгами в Петербурге 50 лет, он держался древней методы торговли, одевался почти нищим и карикатурно с необычайным цилиндром высоты необъятной. Он издал несколько книг, но самое главное его издание был перевод Гнедича «Илиады»[656], с которым он всю жизнь носился, делая презабавные огромные объявления в газетах и рекомендуя публике свою торговлю на галерее Гостиного двора над Вольфом, заявлял, что галерея Гостиного двора была местом прогулки Карамзина и Сперанского, почему и он тут поселил свои пенаты. Прежде он торговал в Садовой в доме Пажеского корпуса, а в 1867 году переселился на галерею Гостиного двора. Еще оригинален он был тем, что при жизни своей за 1000 рублей купил в Невской Лавре место для своей могилы; вырыл могилу, обложил ее кирпичом и кафлею и приготовил памятник мраморно-бронзовый с доскою медною, на которой краткая его биография, но оставлено было место для дня и числа его кончины, последовавшей в 1878 году[657], когда тело его и было помещено в эту роскошную могилу. Когда в 1868 г. умер знаменитый Смирдин[658], то Лисенков предлагал его родным свою могилу даром; но семейство отказалось и похоронило Александра Филипповича на Волковом. В 30-х годах Лисенков, увлеченный успехом романа Булгарина «Иван Выжигин», купил у автора, Булгарина, право издания и действительно издал с прекрасно исполненным гравированным на стали портретом автора-авантюриста[659]. Но впоследствии издатель и автор перессорились между собою и имели процесс, выигранный Булгариным. Лисенков озлился и в отместку выставил в магазине своем портрет Булгарина с приклеенною надписью «Русский Видок»[660]. Портрет сильно раскупался публикою, но однажды Булгарин явился к Лисенкову с огромною тростью, требуя, чтобы портрет был убран. Лисенков стал кричать на Булгарина, чтобы он убирался, Булгарин ударил Лисенкова палкой, а Лисенков схватил стул соломенный или тростниковый и изломал его на Булгарине, обратившемся в бегство вдоль Садовой, куда с другим стулом преследовал его Лисенков, успев на углу