и постсоветские историки попали, можно сказать, в пушкинское положение не знающих, что и думать, как это осознал поэт, допущенный к секретным архивам Петра. Но на историков не находится Дантеса, чтобы избавить их от исполнения непосильной обязанности писать историю, которая бы прежние представления увязала с открывшимся и продолжающим открываться. Упрощая себе задачу, нынешние историки поносят советских предшественников, впрочем, и превозносят, делают это выборочно, кого поносят, а кого превозносят, но выбор оказывается необоснованным. Знающие предшественники не ошибались, они были односторонними. Покровский преувеличивал роль торгового капитала, но разве торговый капитал не играл значительной роли? Говорят, Маркс, а за ним и советские историки всё сводили к классовой борьбе. У Маркса устами Энгельса сведение специально оговорено: в конечном счете, дальше сказано – ещё нужна большая работа, которая, однако, сделана не была и остается несделанной.

Трудно смотреть на современность с рассудительным спокойствием, как сказал Чернышевский. Итоги текущих событий в отличие от «давнишних происшествий» неведомы. А не зная итогов, не имея представления о том, куда и к чему шло или идёт, невозможно судить ни о прошлом, ни о будущем. Историкам ориентиром всегда служит уже известный результат, историю рассматривают, приняв нечто за устойчивый итог. Дореволюционным историкам итогом служила Российская Империя, дореволюционные историки изучали, как Империя создавалась, не допуская, что Империя потерпит крах, соответственно дореволюционные историки не замечали всего того, что к этому краху, то есть революции, вело. Для советских историков отправным пунктом был конец старой России, итогом – «Союз нерушимый республик свободных». Изучая прошлое, советские историки обращали внимание на признаки кризиса и упадка царизма, а с другой стороны, исходя из торжества социализма, не замечали признаков постепенного разложения советского строя. Последняя из фундаментальных советских историй, двенадцатитомная «История СССР», неполна – нет приближения неизбежного конца[131].

Постсоветское время только началось, направление и цель ещё не определились, мы сейчас в освещении отечественной истории получаем либо эмпирическую описательность, либо нигилистический ревизионизм, который вовсе отрицает прошлое: ничего и не было! Ни Киевской Руси, ни Монгольского ига, ни победы над Наполеоном, ни над Гитлером.

Тут же – полумистицизм: предлагают, по примеру нашего последнего царя уповать на веру, и не упоминают, насколько не помогли благие упования Николаю Александровичу Романову.

«Мы изучаем Библию», – услышал я от соседа-американца, который ведет религиозный кружок. Спросил у него: «Изучаете или проповедуете?» Ответ: «То и другое». Это – совмещение несовместимого, поэтому дальше вести разговор с руководителем полусектантского кружка было бесполезно, но меня подмывает спросить историков-соотечественников: «Веруете или изучаете?» Верить можно во что угодно, но изучающему и претендующему на знание негоже говорить, что религиозный раскол не имел экономической подоплеки и классовой природы, а нечто в этом роде приходится слышать от называющих себя историками и даже несовсем отрекшихся от исторического материализма.

Ослабление умственных скреп, вызванное распадом Советского Союза, перекраивание, переписывание и переименование общепринятого, напоминает мне происходившее в 1950-60-х годах за рубежом. В ту пору, начиная мою службу в ИМЛИ референтом и читая английскую прессу, я видел последствия упразднения Британской Империи, у британцев это вызвало шок. Вызвало и взрыв суверенитетов, а с ним своевольное освобождение от принятых понятий. Английских писателей ирландского, шотландского и уэльского происхождения стали называть писателями ирландскими, шотландскими и уэльскими, хотя ни один из хорошо известных поэтов-ирландцев или валлицев не писал ни на ирландском, ни на валлийском. Писали с оттенками локальной стилизации, как Роберт Бернс, гордость Шотландии, но, судя по языку, не шотландский поэт, если сравнить его с бардами, творившими на своем языке, малоизвестном за пределами Шотландии[132]. Что сказали бы шотландцы Вальтер Скотт и Стивенсон, если бы узнали, что они – шотландские писатели? И что сказал бы Джеймс Джойс, узнав что он – ирландский писатель, тот, который писал: «Я не буду служить тому, во что я больше не верю, как бы это ни называлось, моя семья, моя страна или моя церковь»? В Индии я увидел, как Киплинга, английского писателя с индийской подкладкой, пинают по всей стране из города в город, из штата в штат, и на мои недоуменные вопросы получал один и тот же ответ: «Не наш». В Таиланде, сын мне рассказал, съездив в научную командировку, не хотят помнить Джозефа Конрада, приходившего в Бангкок под флагом той же Империи. с тем же отвержением, неагрессивно выраженном, пришлось столкнуться на Кубе, кубинцам было трудно представить себе, насколько в литературном мире они существуют как место жительства американца Хемингуэя. Отвержение – реакция на века притеснений, но это не восстановление правды, а водворение очередного мифа, будто во власти современных людей отрешиться от своих исторических корней.

В Америке сейчас дошло до драки, увечий и даже смертей в спорах о памятниках героям Американской Гражданской войны Севера и Юга. Вместо того чтобы мордовать друг друга, обсудили бы и выяснили, кому и чему поставлены памятники. У нас споры о том, ставить ли памятник Ивану Грозному, кипят впустую, нет надежно определяемого представления об Иване IV. Одни превозносят творца державы, другие – поносят изверга человечества, между тем изверг державу и сотворил, однако определений, охватывающих эту фигуру в целом, нет. Словесные формулы для усложнившихся исторических представлений пока не выработаны, есть с одной стороны – с другой стороны, но ведь стороны действовали не попеременно, а вместе. Половинчатый памятник, вроде раскрашенной надвое партийно-государственной головы, возможно, и годится стоять надгробием, но это торопливое обозначение, а не скульптурное воплощение того, что было сотворено по воле той головы. Глядя на Медного Всадника, не ограничиваются же разглядыванием конского хвоста, а потом – вздернутой лошадиной морды. Скульптор-итальянец, следуя своей богатой монументальной наследственности, воссоздал сложившуюся память о Петре, что, с подсказки Вяземского, понял и выразил Пушкин: вздыбленная над бездной страна. Однако описать ту же фигуру в целости не удается даже беспристрастным историкам. А писать иначе – и языка нет.

Так отнялся язык у физиков, когда им открылся мир с квантовой точки зрения и поколебалось представление о причинно-следственных связях. «Материя исчезла» – стали говорить. Кто стал говорить? «Кто не нашел правильного языка, чтобы очертить сложившуюся ситуацию, и в печати стали появляться неверные утверждения, вызванные восторгом перед новыми открытиями, это и создавало всевозможную путаницу»[133].

С квантовой физикой материя не исчезла, не исчезли ни объективность, ни реальность, но об окружающем мире стало известно столько, что перестало умещаться в прежних определениях. Брат Сашка, астрофизик, мне говорил, что у него под грузом новейших астрономических сведений ум за разум заходит и бросает в мистику. Сейчас