Хейл озадаченно морщит лоб:

– О чем ты?

– Вы же арестовать меня приехали?

Калифошка, напарник Хейла, смеется.

– За что? За то, что пару ведер взял из реки? Потому что где‑то тут цистерну прячешь? – Он снова смеется. – Все вы, клещики, одинаковы. И думаешь, мы не знаем про все ваши штучки?

Хейл смотрит хмуро на калифошку и оборачивается к Лоло.

– Нет, мы не тебя арестовывать приехали. Ты про Соломину знаешь?

– Ага, – медленно отвечает Лоло, но в душе ухмыляется во весь рот. Огромная тяжесть упала с плеч. Они не знают. Ни хрена они не знают. Хороший был план, когда он начал это, и остается хорошим сейчас. Лоло сдерживается, чтобы на лице не отразилось ликование, и пытается слушать, что говорит Хейл, но не может, он дергается, подпрыгивает, как мартышка. Они не знают!

– Постой. – Лоло поднимает руку. – Повтори‑ка еще раз, что ты говорил.

– Калифорния прекращает водяные премии, – повторяет Хейл. – Уже достаточно построено секций Соломины, чтобы эта программа изжила себя. Половину реки уже укрыли. Сейчас у них есть согласие Департамента внутренних дел, чтобы весь бюджет направить на борьбу с фильтрацией и испарением. Вот тут самые большие выгоды. И программу выплаты водяных премий прекращают. – Он замолкает и добавляет после паузы: – Мне очень жаль, Лоло.

Лоло хмурится:

– Но тамариск остается тамариском. Какого черта этим растениям воду давать? Если я уничтожаю тамариск – пусть даже Калифорнии не нужна эта вода, мне ее можно отдать. Да многим бы она пригодилась.

Хейл смотрит на Лоло с жалостью.

– Не мы придумываем законы, мы лишь проводим их в жизнь. Мне поручено тебе сказать, что в следующем году твой затвор открыт не будет. Если ты по‑прежнему будешь охотиться за тамариском, пользы тебе в том никакой. – Он оглядывает участок, пожимает плечами. – В любом случае через пару лет тут все будет забрано в трубу. И тамарисков просто не останется.

– Так что мне тогда делать?

– Калифорния и БюРек предлагают откупные заранее. – Из своего пуленепробиваемого жилета Хейл вытаскивает буклет и раскрывает его. – Типа смягчить удар. – Страницы шелестят на горячем ветру. Хейл прижимает их большим пальцем, достает из другого кармана ручку. Что‑то отмечает в буклете, потом отрывает по перфорации чек. – Цена неплохая.

Лоло берет чек. Смотрит.

– Пятьсот долларов?

Хейл грустно пожимает плечами:

– Так они предлагают. Это всего лишь бумажные коды. Подтверждаешь онлайн, передаешь по телефону с камерой от БюРек, и тебе переведут деньги на любой банк. Или подержат у себя в доверительном управлении, пока ты не переберешься в какой‑нибудь город и не снимешь их. В любом месте, где есть офис компании. Но подтвердить надо до пятнадцатого апреля. Тогда БюРек пошлет человека забить твой затвор до начала этого сезона.

– Пятьсот долларов?

– Этого хватит, чтобы перебраться на север. И это больше, чем предлагают на следующий год.

– Но это моя земля!

– Уже нет, с тех пор как мы забрали Биг‑Дэдди‑Драут. Сочувствую, Лоло.

– Засуха может разразиться в любое время. Отчего не дать нам еще пару лет? В любое время может.

Но Лоло, даже произнося эти слова, не верит. Лет десять назад еще мог бы поверить. Но не сейчас. Биг‑Дэдди‑Драут здесь, и здесь останется.

Он прижимает к груди чек и ключ‑коды.

В ста ярдах в стороне река течет в Калифорнию.

Я вхожу в дверь, и на меня накатывает привычная вонь немытых тел, готовки и дерьма. Полицейские огни мигают сквозь жалюзи, подсвечивают струи дождя и место преступления красно‑синими огненными вспышками. Кухня. Влажное месиво. Толстая женщина скорчилась в углу, сжимая на груди ночную рубашку. Полные бедра и колышущиеся груди под грязным шелком. Копы сторожат толстуху, командуют, заставляют ее сесть и чем‑нибудь прикрыться. Еще одна женщина, молодая и симпатичная, черноволосая, беременная, в испачканной спагетти блузке, съежилась у противоположной стены. Из соседней комнаты доносятся вопли: дети.

Зажимаю пальцами нос и дышу ртом, сражаясь с тошнотой. Входит Пентл, он прячет в кобуру гранж. Видит меня и бросает мне маску. Вскрываю ее и дышу лавандой, пока зловоние не рассасывается. Вместе с Пентлом вбегают дети, их трое, они путаются у него в ногах – крикуны из соседней комнаты. Проносятся по кухне и, не прекращая вопить, скрываются в гостиной, где на стенных экранах, словно пыльца фей, мерцают данные – очевидно, единственная связь детишек с внешним миром.

– Больше никого, – говорит Пентл. У него вытянутое худое лицо с маленьким недовольным ртом. Щеки обвисли, будто под тяжестью невидимых гирь. Глаза прячутся под толстыми бровями‑гусеницами. Он оглядывает кухню, уголки его рта ползут вниз. Такие сцены всегда наводят тоску. – Они все были внутри, когда мы взломали дверь.

Я рассеянно киваю, стряхивая со шляпы муссонную воду.

– Отлично. Спасибо.

Капли падают на пол, вливаются в оставленные хлоп‑отрядом лужи, где плавают червяки‑спагетти. Я надеваю шляпу. Вода по‑прежнему сочится с полей и затекает за воротник скользким, неприятным ручейком. Кто‑то закрывает дверь на улицу. Запах дерьма усиливается, влажный, яичный. Маска едва с ним справляется. Засохшие горошины и кусочки хлопьев вперемешку со спагетти хрустят и хлюпают под ногами – геологические слои былых трапез. Эту кухню годами не подвергали самоочистке.

Старшая женщина кашляет, еще туже натягивает ночную рубашку на свой целлюлит, и я, как обычно в подобных ситуациях, гадаю, что заставило ее выбрать эту скрытную, мерзкую жизнь, полную гниющих отбросов и кратковременных запретных вылазок на солнечный свет. С момента моего прихода беременная девушка ушла в себя еще глубже. Она смотрит в никуда. Не пощупав пульс, не поймешь, что она жива. Удивительно, что женщины могут пасть так низко, так глубоко провалиться в помойную жизнь, сбежать от тех, кто их любит, заботится о них, позволяет им увидеть внешний мир.

Из гостиной выбегают дети, преследующие друг друга: светловолосая девочка не старше пяти; девчушка, которой нет еще и трех, с каштановыми косичками, облаченная лишь в самодельный подгузник, и двухлетний мальчишка ростом мне по колено, в сползшем на маленькие мускулистые бедра рваном подгузнике. На мальчике заляпанная томатным соусом футболка с надписью: «Кто самый красивый?». Не будь она такой грязной, сошла бы за антиквариат.

– Тебе нужно что‑нибудь еще? – спрашивает Пентл и морщит нос: от детей доносится новая волна зловония.

– Ты сделал фотографии для прокурора?

– Ага. – Пентл достает цифровую камеру и пролистывает снимки женщин и детишек, которые таращатся на меня с экрана, словно крошечные грязные куколки. – Хочешь, чтобы я забрал их сейчас?