— А ты уверен, что она действительно будет ездить?

— Ну знаешь ли… — вскипел Трофимов, не находя слов от возмущения, открыл пассажирскую дверь и приказал:

— Садись!

— Не может быть! — только и выдохнула Синичка, когда машина сорвалась с места.

— Слушай, колдунья, — изумленно покачал головой Саша, выруливая на Витебский проспект, — ты же почти вечность в нашем мире живешь, каждый день из окна машины видишь, кем я работаю, знаешь. Что же тебя так удивляет?

— Если я с детства вижу, как стрекозы каждый день по небу носятся, это не значит, что я тоже могу летать.

— Почему же ты не удивлялась той первой поездке на автобусе?

— Там ты управлял большой и мощной, но посторонней силой, а сейчас ты чувствуешь повозку как часть самого себя. Это все равно что… самого себя за волосы поднять!

— Как барон Мюнхгаузен?

— А вы что, и это умеете?!

— Да нет, — рассмеялся Трофимов, — сказка это. Научишься читать, я тебе эту книжку дам.

— Значит, неправда, — улыбнулась девушка и погладила стекло. — Тебе нужно дать ей имя.

— Кому?

— Машине.

— Зачем?

— Я знаю заклинание, которое оберегает коней от болезней. Только для этого нужно имя. Иначе вибрации мира не ощутят заклятия.

— А если конь уже болен? — улыбнулся Саша, вспомнив про дыры, прогнившие в полу, и настоятельно требующие сварки пороги.

— Должен выздороветь, — категорически пресекла намеки Синичка. — Не знаю, насколько это поможет твоей железной лошадке, но живым помогает.

— Пусть будет Чапа? — предложил Трофимов. — И пусть «чапает» по дорогам как можно дольше.

— Ладно, — согласилась колдунья. — Тогда мне нужны две чашки речной воды. Желательно на берегу реки.

— А можно набрать в бутылку из-под лимонада? В багажнике вроде валяется пустая.

— Две. Одну надо нашептать для наречения именем, а вторую — для заклятия.

— Хоть десять. Сейчас, до Обводного доедем…

Однако при повороте на набережную Синичка насторожилась, заерзала:

— Сашенька, поехали отсюда скорее!

Трофимов, пользуясь отсутствием встречных машин, сделал левый поворот, выскочил на Введенский канал, промчался мимо Витебского вокзала до самой Фонтанки, притормозил.

— Что случилось, Синичка?

— Померещилось… — Девушка тяжело дышала. — Создатель ощутился… Страшно…

— Ничего. Сейчас пройдет. — Саша положил было руку ей на колено, но сзади засигналили. Пришлось трогаться дальше.

По Фонтанке Трофимов доехал до Инженерного замка, вывернул на Садовую, перемахнул Троицкий мост и остановился на извечно пустынной Петровской набережной.

— Ты как себя чувствуешь?

— Нормально. — Синичка вышла из машины, обогнула вялый зеленый кустарник, облокотилась на высокий парапет набережной. — Какая у вас огромная река. Почти как море. — Девушка обернулась к Саше:

— Где твоя бутылка? Давай ее сюда.

Получив в руки двухлитровый пластиковый пузырь, Синичка прогнала Сашу подальше, спустилась к Неве, набрала воды, поднялась к машине, несколько минут шептала над открытым горлышком. Закончив чародейство, колдунья обильно полила «Ниву», поймала на ладонь несколько стекших капель, стряхнула их на три стороны света, поймала еще несколько, стряхнула за парапет в реку. Что-то пошептала. Потом повторила все еще раз с самого начала. Помахала Саше рукой:

— Готово!

— И что мне теперь делать? — спросил, подойдя ближе, Трофимов.

— Стараться чаще называть ее по имени. Чтобы привыкла. Тогда она выздоровеет, если больна, или не будет болеть, если здорова.

— А ломаться?

— Ну… — пожала Синичка плечами, — надо проверить.

— Проверим, — пообещал Саша и вкрадчиво спросил: — А ты знаешь, где самая красивая в мире природа?

— Где?

— У нас, на Карельском перешейке. Поехали?

Но до тихих, любимых и заветных уголков за Мельниковом довезти Синичку не удалось. Они не доехали даже до развилки на Васкелово: Синичка вдруг посерела, схватилась за виски и стала медленно заваливаться на Трофимова.

— Эй, ты что?

Как назло, дорога здесь была узкая и извилистая, с рыхлой обочиной. Даже остановиться негде.

— Ну почему, почему? — простонала девушка. Трофимов увидел песчаный съезд в лес, повернул туда, сшиб хлипкий жердяной шлагбаум, затормозил и, обхватив Синичку за плечи, прижал к себе.

— Что с тобой, любимая, милая моя, родная? Что случилось?

— Вы убиваете, вы всех убиваете! — бессильно всхлипывала девушка.

— Кого? — не понял Саша.

— Всех…

Трофимов непонимающе огляделся: высокие сосны с толстыми мохнатыми стволами, мелькание машин в салонном зеркале, глубокая разбитая колея вдоль клочков колючей проволоки… Проволоки! Внезапно осенила догадка: да это же Зеленый пояс Славы! Финская война. Отечественная война. Линия Маннергейма, блокада, снятие блокады. Сколько раз умирали солдаты под этими хвойными кронами? Атаки, отступление, оборона, новое наступление. Пояс Славы, пояс гордости, мужества. Он же — пояс смерти.

Трофимов в три приема развернул машину, выскочил обратно на шоссе и погнал ее к городу, а в голове всплывали отрывки из школьных Уроков мужества.

Невский пятачок, за каждый метр которого заплачено не одной человеческой жизнью, Ораниенбаумский плацдарм, петергофские десанты, волховский десант, Тосненская, Любанская операции, Синявинские высоты. В лесах у Мясного Бора до сих пор вал человеческих костей чуть не в два метра высотой. Там не то что Синичке, обычному человеку жутко.

Поисковики из объединения «Долина», под которых девятого мая его на автобусе в «заказ» отправили, рассказывали, что только 311-я дивизия за сорок первый — сорок третий год понесла четыреста тысяч безвозвратных потерь. То есть без учета раненых. А сколько их, таких вот дивизий, сражалось под Ленинградом? Сорок? Пятьдесят? Да вокруг Питера столько крови пролито, что земля от нее соленой быть должна!.

— Не может быть… — прошептала Синичка.

— Может, — хмуро ответил Трофимов, свернул к автобусной остановке, заглушил двигатель и уткнулся горячим лбом в запотевшее стекло. Он внезапно понял, что здесь, под этим небом, полегло костьми в сырую землю в несколько раз больше народу, чем его Синичка пытается спасти из гибнущего мира. И ему тоже стало страшно. Страшно приводить новых людей в этот ужас.

— А другого мира нет рядом? А, женушка?

— Нет, — судорожно сглотнула колдунья. Сашины мысли били ее куда больнее, нежели его самого. Ведь он вырос с этой памятью, с этим знанием. Для нее подобная пропасть открылась впервые.