Важный Василий, ростом не более метра, отошел в сторону, принял особую позу и выкрикнул команду. Мудвин стал в глубокую, низкую стойку, и вся орава, истошно завопив, набросилась на него; облепили, вцепились, уперлись, двадцать маленьких против одного большого; большой был умен и ловок, но педагогический расчет велел ему поддаться нажиму, и он стал отступать; двадцать гортаней азартно исторгли торжествующий крик, сорок рук вцепились в кимоно учителя, сорок глаз засверкали, сорок босых ступней уперлись в дерево пола, сэнсэй грозно заревел, раздувая ноздри и артистично демонстрируя нечеловеческое напряжение, и предпринял решительную контратаку; куча-мала сдвинулась вправо, потом влево, судья позабыл о своих функциях и сорванным голосом выкрикивал приятелям советы, Монахова и Мила хохотали в голос. Ор был дикий. Учитель понемногу проиграл метр, потом еще метр и наконец обрушился, имитируя стон раненого мамонта. Судья вскинул руку вверх. Мальчишки издали победный клич.

Через пять минут, затолкав возбужденную толпу в раздевалку, Мудвин вернулся в тренерскую комнату. С близкого расстояния обнаружилось, что он даже не вспотел. Но выглядел счастливым.

– Мы в восторге, – сказала Мила. – Это надо было снять на видео.

Монахова молчала, смотрела блестящими глазами.

– Иногда у нас бывают показательные тренировки, – объяснил Мудвин. – Их мы обязательно снимаем. Или родители снимают. Это стекло для родителей сделано, они часто приходят посмотреть...

– Мне понравилось, – сказала Мила, – про двух мастеров.

Мудвин засмеялся.

– Сам придумал. У меня есть сборник лучших дзенских коанов, я их наизусть знаю, а самые приличные переделываю в назидательные истории...

– Расскажи, – нежно попросила Монахова. – Только самую неприличную.

«О боже, – подумала Мила, – наверное, я должна оставить их вдвоем. Прямо сейчас».

Мудвин взял с полки стакан, протер полой куртки, плеснул на дно портвейна. Задумчиво посмотрел на женщин, выпил, улыбнулся.

– Встречаются два просветленных мастера дзен. Один говорит: «Привет, я – осел». Второй отвечает: «Раз ты осел, тогда я – жопа осла». Тогда первый сказал: «Если ты – жопа осла, тогда я – говно из жопы осла!» Второй кивнул и говорит: «Если ты говно из жопы осла, тогда я – черви в говне из жопы осла!» Первый поклонился и признал: «Ты победил, старый дурак».

– Прикольно, – сказала Монахова. – Я поняла. Реально назидательная штука. Ты классный, Мудвин. Ты так любишь детей... Умеешь.

– Что умею? – спросил Мудвин.

– Любить умеешь.

– Стоп, – провозгласила Мила. – Не спеши, дорогая. У меня к тебе дело, Мудвин. И у Маши тоже. Но у меня – свое дело, а у нее – свое. Давай-ка мы с тобой поговорим где-нибудь... В сторонке. Потом я уеду, а Маша останется. Пойдем.

Они вышли в зал, в дальний угол; Мудвин негромко осведомился:

– Чего она хочет?

– Сама скажет, – сухо ответила Мила. – Разберетесь, не маленькие. У меня серьезный разговор. Помнишь первое января? Утро? Приехал такой – Кирилл? Поздравить Бориса с Новым годом? Помнишь его, этого Кирилла?

– Конечно. Его старый друг.

– Он ему никакой не друг. А наоборот.

Мудвин пожал плечами.

– Это их дела. Кстати, Кирилл приезжал ко мне домой. Когда Боряка у меня жил. Мы втроем сидели. Бухали. Я его понял, этого твоего Кирилла...

Услышав про «твоего Кирилла», Мила крупно вздрогнула, словно ее уличили, но Мудвин смотрел не на нее, а так, как недавно советовал своему ученику: в никуда, рассеянным взглядом воина, ожидающего атаки с любой стороны.

– Что ты понял? – спросила она.

– Бывший бандит, – спокойно охарактеризовал Мудвин. – Сидел. Умный, хитрый, мутный... Прозвище – Кактус. Сейчас ищет, где урвать.

– Он уже нашел, где урвать.

– Думаешь, на Бориса нацелился?

– Я не думаю. Я знаю.

– У Бориса ничего нет.

– О боже, – сказала Мила. – Борис – миллионер! Обыкновенный скромный московский миллионер! У Бориса квартира в центре, в сталинском доме, она страшных денег стоит!

– Ерунда, – сказал Мудвин. – Есть еще мама. Твоя будущая свекровь. Она, насколько я знаю, дама с характером. Да Боряка и сам не лох тоже... Он своего не отдаст.

«Он уже отдал! – хотела крикнуть Мила. – Меня, меня отдал!!!»

Сглотнула, схватила Мудвина за толстый, на совесть прошитый ворот куртки.

– Мне страшно. Кирилл не человек, понимаешь? Он – упырь. Он людей пожирает. Он их ломает. Давит. У него свои подходы, методы... – она задохнулась. – Он вцепился в Бориса, он его не отпустит.

– Успокойся, – велел Мудвин. – Отпустит. Он опасный, это да, но... Ты это... слишком не накручивай. Говорю тебе, я этого Кирилла понял. Да, плохой дядя. Завистливый. Всех ненавидит, и себя тоже. Но и любит. Хочешь, я с ним поговорю?

– Нет. Не знаю. О боже, я ничего не знаю! Я только чувствовать могу... Я бы дорого дала, чтобы он исчез, Кирилл. Пропал с горизонта.

– Ладно, – сказал Мудвин и покачался с пятки на носок. – Допустим, я встречусь и скажу: есть мнение, что ты к моему другу Борису клешни свои тянешь. Убери клешни и вали к черту, чтобы тебя не видели. А если это Боряке не понравится? Боряка его уважает. Советуется. Мне кажется, у тебя просто нервы играют...

– Мудвин, – прошептала Мила. – Ты же знаешь Бориса. Мышцы, машинки гоночные... Он в своем мире обитает. Он жизни не понял... И не поймет, может, вообще никогда... Я только на тебя надеюсь. Я тебя умоляю, будь начеку.

– Я всегда начеку.

– Ты мне звони, ладно? Если что-то почувствуешь – сразу звони. И вообще – звони. И пояс свой привези, постираю...

– Пояс не стирают, – сказал Мудвин. – Такой обычай.

Мила улыбнулась, и пальцы сами собой нашарили замок сумки: найти пудреницу, проверить, как выгляжу после нервного разговора, не в пятнах ли шея, не стерлась ли помада.

– Иди теперь, – пробормотала. – Там... Маша. Она тебя ждет. Ты ее волнуешь. Не дура, не замужем... Бестолковая, конечно, – но сейчас все такие. В общем, желаю успеха. Только не пропадай, звони, я тебя умоляю...

И ушла, как просил Мудвин, – осторожно, вдоль стены, чтоб не повредить каблуками дорогостоящий пол, а на улице ударило по глазам весеннее солнце, атаковало сверху, выпрыгнуло из луж, отпружинило от оконных стекол, и какая-то машина проехала мимо, и номер ее состоял из восьмерки в середине и двух царейнулей по краям, а число «восемьдесят» было самым главным и любимым числом девочки Лю, ибо она родилась в восьмидесятом году.

Установился солнечный март, теплый, даже горячий, окна спальни выходили на восток, и по утрам Кирилл чувствовал тоску и отвращение. Солнца было слишком много, оно ничего и никого не жалело. Оно торжественно объявляло, что настала пора мыть окна, что повсюду в комнатах висит пыль, что ковер пора почистить, а лучше выбросить. И вообще всё пора мыть, чистить, а многое – выбросить. И в доме, и в голове.