Собчак хмурился и помалкивал. Жена пребывала в растерянном поиске причины неожиданной замены великосветской блестящей тусовки на явно незапланированную встречу в подвальной прокуренной дежурке с музейными сторожами и котятами. Будучи женщиной, она, естественно, не понимала, что грядущее всегда важнее настоящего и кто не пожелал принимать участие в сегодняшней игре, тот неминуемо проиграет завтра. С успехом пополам «Рекорд» заработал, явив зрителям невзоровского первенца многосерийного политтеледива.

Наш ломщик привычного уклада городской жизни просидел не шелохнувшись все 600 секунд. Жена тоже замерла на месте после появления на экране мужа в крысином окружении. В ходе гениальной работы Невзорова внятно напрашивалась масса аналогий и сравнений Собчака то с Петром I, то со львом, то еще с кем-то, а «депутаты-демократы», даже под пристальным наблюдением, неизменно оставались крысами, только обожравшимися.

Первым после просмотра нарушил тишину подошедший сторож, заявивший «от вольного», что хотя он абсолютный профан в политике, но считает наше общество не настолько сильным, чтобы иметь здесь настоящую «демократию». Провозгласив такой лозунг, дежурный, сам не ведая того, сразу стал как родной дорог «патрону», и тот, для обмывания добытой Невзоровым победы над депутатскими охламонами, потребовал у сторожа стакан бесплатного чая, которым вознамерился разом заглушить охватившую его в последние дни злейшую безысходность, мучившую Собчака не так страхом своего поражения, как непереносимой болью от радости победителей, поэтому ставших ему еще более противными. В общем, как оказалось, не ту страну назвали «демократической Россией».

Нарусова продолжала сидеть молча, покусывая, как обычно, газовый шарфик и являя всем своим видом яркую иллюстрацию восхищения. Просмотрев всю невзоровскую крысиную карусель, подруга собчачьей жизни от охватившего ее восторга утоленной злости чуть было не померкла в легком обмороке, но совладала с собой и теперь глядела на воспрянувшего мужа, как невеста со съехавшей на бок фатой, завидевшая возвращение под венец только что сбежавшего в момент регистрации жениха.

Всю передачу я исподволь с безучастным видом, но замаскированным интересом следил за реакцией супружеской четы и по лицевой мускульной гамме с беспокойством заметил клокочущее нарастание у «патрона» прямо тут, в подвале, сильно искаженного чувства собственного достоинства, чуть было не утраченного последствиями стычки со Щелкановым. Такое бывало с ним и раньше: после издания его первой книги «Хождение во власть» Собчаку кто-то навеял основания считать себя величайшим писателем современности и живым опровержением лживых слухов, распространяемых бессовестными прокоммунистическими критиками о том, что у нас нет ни одного прозаика с мировым именем. Это собственное открытие позволило «патрону» увериться в необходимости помещать свои фото во всех журналах, иначе они, по его мнению, будут неинтересны для читателей.

Выпитый жидкий чай с завалявшейся баранкой, судя по нескольким сорвавшимся репликам «патрона», закрепил Собчака в безосновательной уверенности обессмертить всех внявших этой передаче Невзорова.

Из подвала в дворцовые покои, где шла своим чередом импортная гулянка, «патрон» подымался уже с гордо поднятой головой и мучимый жаждой утоления желания принять от всех дань не только своим гениальным способностям и огромному дарованию ученого юриста, но также изумительному политическому таланту и исключительно цельному характеру. Заслуга же Невзорова, как намекнул мне по дороге Собчак, состоит сегодня лишь в пресечении готовившегося преступления пред народом, который негодные депутаты пытались оставить в полном неведении относительно несомненной гениальности «патрона». И теперь, после этой восхитительной передачи, продемонстрировавшей населению кто есть кто, Собчак собрался вместо попыток ладить с «нардепами» окончательно ими пренебрегать, переведя свое отношение к этой публике из горячего, мимо теплого, прямиком в совершенно холодное. Дальше он вслух стал сам у себя интересоваться, почему до сих пор народ не носит его на руках, и даже размечтался получить ответ на этот важный вопрос методом устройства специального «плебисцита», или, как назвали «демократы», «референдума», а также пообещал, что враги теперь окончательно потеряют надежду увидеть Собчака больным.

Только что испытав подъем, подаренный Невзоровым, «патрон» сразу утратил интерес к продолжавшим околачиваться по ночному музею «представителям высшего света» и засобирался домой — успеть перед сном на сытый желудок приятно подумать о нуждах голодных.

Когда мы вышли, вокруг царского подъезда еще толпились машины аккредитованных на дворцовой пьянке иностранных представителей. Проходя мимо них, нетрудно было заметить: чем роскошнее авто — тем ничтожнее страна данного дипломата.

Даже этот первый показ Невзоровым очумельцев с мандатами сразу сильно ослабил их драчливый энтузиазм. Но расхождения нарастали, и многие крикуны, посмотрев на себя через призму «600 секунд», проворно заявили о желании спешно покинуть лагерь собчачьих противников.

Для окончательного подавления пыла уличных политиков было решено провести еще одну акцию из нашего цикла антидепутатских действий.

Утро следующего дня я встретил на окраине города, в так называемой промзоне «Парнас», где размещалось 48-е автотранспортное предприятие, директором которого был мой старый друг Миша Максимов. Через всю жизнь мы с ним практически прокатили в одном вагоне (к счастью, не «столыпинском»). За исключением лихолетий, когда меня насильно ссаживали на ходу. Его дом всегда был для меня местом, где могли накормить в любое время суток. Нас роднила бескорыстная незапамятная мужская дружба и разъединяло все остальное. Максимов, получив в институте автомобильную специальность, так и не сумел ей изменить, составив свою биографию из разных должностей по городским автопаркам. Мой же жизненный кроссворд постоянно вызывал его недоумение, искренне огорчая падениями и безмерно радуя взлетами. Нас разнили не только пути-дороги, которые мы с бытовым укладом сами избирали, но и мировоззрение, по молодости приводящее к жарким спорам, однако ни разу не поколебавшим сам фундамент дружеских отношений. Мой друг был всегда необыкновенно жизнерадостным, деятельным и остроумным парнем с пищеварением устрицы и сном, как у бревна, считавшим за основу человеческих устремлений желание благоустроить путь от рождения до могилы и разукрасить его постройками рук своих, будь то дача, квартира или родной автопарк в целом. Я же, зная, что из земной жизни за всю историю человечества еще никому так и не удалось вырваться живым, считал главным не «вещизм» как таковой, ибо у гроба действительно нет карманов, а оставление в этом «миге между прошлым и будущим» своего личного следа неведомым грядущим потомкам, пусть хоть царапиной либо краской на мимоходной скале.

Максимов постоянно меня в чем-то подозревал, хотя по большому счету я, в общем, ничего не скрывал, даже свое убеждение в том, что чем интеллигентнее человек, тем меньше должно быть у него родственников. Он основательно считал любой, свойственный людям порок развлечением, единственно доступным в этом мире и потому скрашивающим их существование. Полагая, например, что тяга к попойкам, причем не к алкоголю как таковому, а именно к бутилированному застолью, является солью души, требует особого дарования ума и предполагает искренность отношений, доказывающих всем понятное: напускной порок не считается настоящим пороком. Отличаясь редкой добротой к людям и сам никогда не сидя сложа руки, он активно всех понукал к прогрессивному развитию, будучи потенциальным единомышленником всех преобразователей. Лишь время могло утихомирить его производственные страсти, и то не раньше начала следующего века. Но судьба распорядилась иначе.