Счастлив, что привез из Нью-Йорка любимую группу и уже три недели она зажигает в Париже.

Счастлив, что жена, антильская красавица Кристиан, вот-вот родит.

Счастлив, как может быть счастлив лишь заживо погребенный и чудом воскресший человек, которого в двадцать пять лет схватили и приговорили к пожизненному заключению, а в тридцать два освободили вчистую.

Пьер Гольдман умер счастливым: первые же три пули из шести, выпущенных в него из двух стволов, убили его на месте.

Свидетель слышал, как человек, командовавший стрелками, окликнул Пьера: «НотЬге!» — «Эй, парень!» Другой утверждал, что крик «Рог aqui, hombres!» — «Парни, сюда!» — раздался после выстрелов. То ли убийцы хотели, чтоб Гольдман знал: смерть пришла из Латинской Америки или Испании. То ли были иностранцами-наемниками.

Они полчаса болтались на площади, не пряча лиц: уверенные то ли в безнаказанности, то ли в том, что успеют добежать до границы. На них обратили внимание «флики», следившие за бандой сутенеров, но за двадцать минут до убийства стражи порядка не то ушли на обед, не то последовали за своим «объектом».

Комиссар Леклерк — тот самый, который в 1970 году упек Гольдмана, — сообщил: следствие изучает версию мафиозной разборки.

Мафия и Гольдман? Мафия и писатель, член редколлегии «Лэ тан модерн» — журнала Сартра, сотрудник издательства «Рамсей», газеты «Либерасьон», еврейского журнала «Арш», в 1977 году назвавшего его святым?

Это очень длинная история. На самом деле, это целых две истории: Пьера-преступника и Пьера-жертвы.

* * *

Пьеру было на роду написано умереть от пуль: он был «вскормлен с копья». Ему не исполнилось и трех месяцев, когда из родного Лиона выбили нацистов, но он тоже «партизанил»: в его коляске родители, польские евреи-коммунисты Альтер Мойше Гольдман и Янина Сохачевска, перевозили оружие. В наши дни их назвали бы террористами или городскими партизанами. На процессе сына Альтер заплачет, сказав: «Сорок четвертый — плохой год, чтобы заводить детей». Пьер крикнет ему на идише: «Папа! Перестань!» В 1947 году родители расстались: Янина уехала в Польшу делать карьеру, Альтер остался и с друзьями по подполью выкрал у нее сына.

Экзальтированный подросток ни в одном лицее не задерживался. Подняв бунт учеников, пробил телом стеклянную дверь, не заметив, что она закрыта, и попал к психиатру. В Сорбонне учился заочно: его тошнило от промискуитета аудиторий.

В восемь лет он видел, как 1 мая 1953 года полиция убивала алжирцев на демонстрации. В тринадцать лет побывал в Польше, в гетто, где нацисты убили семьдесят двух его родственников, и «перестал ненавидеть насилие».

Он идентифицировал себя — на грани расщепления сознания — как еврея и революционера. «Как еврея» — значит, как чужого, везде и всегда. Он был настолько евреем, что острее всего чувствовал себя чужим среди евреев, а органичнее всего — среди негров. По-креольски он говорил лучше, чем на идише. «Как революционера» — значит, как человека насилия, который, творя насилие, испытывает немыслимую печаль.

Он истерически завидовал тем, кто родился вовремя, чтобы сражаться в Сопротивлении, и стыдился, что опоздал. В ежедневных драках в Латинском квартале Пьер, лидер службы безопасности «Союза студентов-коммунистов», выходил один против пятнадцати фашистов. Но мог разрыдаться, сломав палец о чью-то голову. Бесстыдно воровал. В кафе окликал девушку: «Трахнешься со мной? Ты же еврейка, а еврейки созданы, чтобы их насиловали».

В 1966 году его исключили из партии за насмешки над генсеком Морисом Торезом и пафосными песнями: комсомол зачищали от леваков. В депрессии он бредил «славными тридцатыми», мечтал о своей «Испании». Смерч нетерпения подхватил его и поволок ломаным, хаотичным маршрутом по миру.

В Антверпене Гольдман нанялся на камбуз торгового судна, шедшего во Флориду. Автостопом, без денег и документов, пробрался в Мексику, побывал в тюрьмах Сан-Антонио и Нового Орлеана: черные уголовники показались ему героями. Высланный из США на норвежском корабле, он вернулся в истерике. Сказав знакомой вьетнамке, что мечтает о войне, зашелся в рыданиях. Пообещал отцу пойти в армию, записался в десантники, но вместо казарм улетел в Прагу. Заочно ему дали год тюрьмы за дезертирство.

Пьер тщетно искал контакты с герильей, которой бредила европейская левая молодежь. Из Праги он помчался к маме: Янина обещала, но не помогла. Пьер кружил между Брюсселем и Амстердамом, в Антверпене подружился с моряком-педерастом и тут же вознамерился ограбить его, но не сумел. В июне 1967 года с фальшивым паспортом вернулся в Париж, накачивался ромом в отеле-борде-ле на Пигаль, мечтая о «пурпурных и знойных сумерках»; защищая девушку с Гваделупы от сутенеров, выхватил револьвер. Обнажать ствол ему уже приходилось, чтобы припугнуть воришку, запустившего руку в деньги, собранные студентами на организацию митинга солидарности с Вьетнамом. Но тогда он знал, что стрелять не придется, и ему было даже стыдно за свою агрессивность. Теперь же Гольдман почувствовал, что, если потребуется, выстрелит не раздумывая.

Ему опять не везло — везло другим. Философ Режис Дебре уже сражался в отряде Че: он чудом не погибнет в боливийских застенках. Восходящая звезда кинокритики Мишель Фирк уже наладила связь с гватемальским подпольем: она примет участие в убийстве американского посла и в сентябре 1968 года застрелится при аресте. Наконец, в октябре 1967 года Пьер сошел с восточногерманского судна на Кубе, оплакивающей Че. Партизаны из Венесуэлы приняли его в отряд и велели ждать в Париже сигнала. Он ждал восемь невыносимых месяцев — 280 до июля 1968-го. За окном пылали автомобили и баррикады, но Пьер заклеймил мятеж студентов как «мастурбацию, онанизм, кастрацию». Не потому, что, находясь в розыске за дезертирство, досадовал, что не рискнул влиться в майский карнавал: риск проверки документов доставлял ему «изысканную радость». Просто в душе он был уже на войне.

Но четырнадцать месяцев в Венесуэле были чем угодно, только не войной. Слабеющая герилья избегала сражений: марши, стертые ноги, мухи, жара. Его должны были расстрелять: в приступе булимии он украл и съел консервы. Но отправили в Каракас — играть на барабане в борделе и страховать товарищей, 11 июня 1969 года взявших без кровопролития два миллиона шестьсот шестьдесят одну тысячу восемьсот тридцать восемь боливаров в банке Пуэрто-де-ля-Круз: это было ограбление года.

В Париже Пьер мгновенно просадил сто тысяч на шмотки, икру, шампанское, шлюх, оружие. Помимо «ствола» революционеру нужны соратники. Но друзья шарахались от его призывов к террору, планов похитить психоаналитика Жака Лакана. Друзей легко понять. Гольдман подробно грезил, например, как медленно направит на Лакана дуло револьвера и безукоризненно вежливо скажет: «Месье Лакан, вы, наверное, думаете, что этот револьвер — фаллический символ. Уверяю вас, это просто револьвер». А пациентов в приемной заставит декламировать стихи Антонена Арто. Гольдман даже сходил на рекогносцировку, но, увидев седовласого мэтра, устыдился и понял, что не сможет причинить ему вреда. Другой своей жертвой он наметил писателя Жана Эдерна Алье (19), которого ненавидел так, как только революционер без революции может ненавидеть генеральского сынка, салонного революционера, женившегося на богачке.