Короны тарскийка боялась еще больше, чем отца, но ради близости с дорогим ей человекам согласилась бы и на нее. Но это потом, сейчас же главным было вовремя снять варево с огня. И она успела.

Оставалось еще процедить отвар и смешать с экстрактом рысьих ушек и обманихи, а затем прибавить несколько капель из хрустального флакона, оставленного ей уехавшим бардом. Этот флакон составлял главное богатство и тайну девушки, она всегда носила его при себе, панически боясь, что орудующий при дворе отравитель сумеет завладеть ее сокровищем.

То, что жертвой убийцы должен стать Стефан, Герика не сомневалась, так как все остальные в сравнении с ним были ничтожествами. Оставался, конечно, еще эландец, к которому Герика испытывала горячую признательность как за исцеление Стефана, ведь именно он привез лекаря, так и за дружеское участие к ней, но голубоглазый герцог казался существом высшего порядка, которому никто не может причинить вред. Иначе он никогда бы не справился с ее чудовищным отцом.

Герика открыла заветный флакон и, как всегда, замирая от собственной причастности к чуду, с трепетом смотрела, как прозрачная капля вспенила бурую смесь, превратив ее в прозрачнейшую жидкость красивого золотистого цвета, пахнущую горьковатым медом. Напиток был готов. Герика бережно взяла кувшинчик и тихонько вышла из изящно обставленной кухоньки, где когда-то священнодействовала жена Шандера, предпочитавшая готовить обожаемому мужу собственными руками. Другая на месте Герики, торопясь на встречу с любимым, наверняка бы постаралась принарядиться и не прошла бы мимо зеркала. Тарскийка об этом даже не подумала.

Она вообще никогда не думала о своей внешности, с детства привыкнув к своим недостаткам, о которых ей постоянно напоминали отец и его быстро сменявшиеся фаворитки. Герика совершенно точно знала, что некрасива, неуклюжа и неумна, а раз так, зачем лишний раз расстраиваться, глядя на собственное отражение. После того, как она поняла, что дорога Стефану, ей и вовсе не стало дела до того, как она выглядит, что, по мнению симпатизировавшего ей Шандера, и составляло ее главное очарование Впрочем, большинство обитателей Высокого Замка были снисходительны к недостаткам подруги больного принца. Пользовалась она и симпатией придворных дам, искренне пытавшихся приучить ее одеваться и причесываться так, чтобы выставить себя в выгодном свете. Увы! Проще было бы выучить кошку играть на виолине.[78]

Вот и теперь Герика даже не подумала переплести так красящие ее тяжелые светлые косы и сменить пестренькое домашнее платье на более изысканный наряд. Осторожно сжимая руками горячий, скользкий кувшинчик, девушка бегом пробежала по потайной лесенке и вошла в покои Стефана.

Принц был не один, и Герика, поставив свою ношу на покрытый жемчужным бархатом стол, затаилась в спальне Нет, подслушивать она не собиралась, но из-за врожденной стеснительности хотела, чтобы гость Стефана, если это только не эландский герцог или Шани, ее не увидел. Голос она узнала не сразу, а узнав — растерялась. Это был король Марко, и он явственно назвал ее имя. Речь шла о свадьбе, о ее свадьбе.

Сердце Герики сжалось, она сама боялась себе признаться, как хотела и стыдилась такого разговора. То, что принц мог остаться калекой, ее не пугало, так же как и то, что здоровье могло помешать ему стать королем Таяны. Она любила человека по имени Стефан и готова была ему простить даже то, что он был сыном короля. Замирая от волнения, она стала слушать.

— …Герика согласится, отец. Ты же знаешь, что она никогда никому не сказала «нет!».

— И все равно не стоит решать ее судьбу в ее отсутствие, — в голосе короля читалось сомнение. — Девочка, конечно, к тебе очень привязана, но именно поэтому я не уверен, что все… м-м-м… пройдет хорошо.

Дочь Михая не сразу поняла, что они имеют в виду, а когда до нее дошло, она в первый раз за свою жизнь потеряла сознание. Шум за занавеской привлек внимание короля. Марко выхватил меч и рывком отдернул полог.

— Она все слышала, Стефко, — голос короля был непривычно взволнован. — И, как видишь, это ее не обрадовало.

— Это и меня не радует, отец, — Стефан говорил тихо, но твердо, — однако мы не можем рисковать. Ты выполнишь свой долг, и она тоже. Я поговорю с ней, когда она придет в себя.

Принц подошел к лежащей на ковре девушке и с трудом опустился на колени перед ней.

— Прости, отец, но мне хотелось бы поговорить с ней наедине. Я постараюсь объяснить… Что смогу.

— Делай как считаешь нужным. — Король неловко положил сухую твердую руку на темную голову сына, а затем вышел.

2228 год от В. И. Вечер 17-го дня месяца Влюбленных.

Святой город Кантиска.

Новая обитель Романа и Феликса называлась «Роза и Лилия». Вывеску с одной стороны поддерживала томная златовласая дева в белом, на голове которой красовался венок из лилий. С другой стороны красовалась чернокудрая куртизанка в алом вызывающе декольтированном платье и с розой в зубах. Очевидно, с помощью подобного щедевра хозяин таверны давал понять посетителям, что у него каждый найдет то, что хочет.

Новых постояльцев, производивших впечатление денежных и неискушенных, трактирщик встретил с неподдельной радостью, многократно усилившейся, когда старик объявил о своем решении прожить в «Лилии и Розе» не меньше месяца и щедро уплатил вперед за две недели. Они были голодны и очень устали, а потому не стали сразу же затевать задушевный разговор. Но спустя несколько часов Феликс постучал в комнату к «сыну» и, войдя, немедленно взял быка за рога.

— Ну и что вы намерены делать? — поинтересовался он, устроившись в пятнистом и несколько потертом, но удобном кресле. Роман только диву давался скорости, с которой секретарь Архипастыря вновь превращался в воина. Что ж, могло бы быть и хуже, если бы судьба послала ему в спутники всамделишного монаха из озорной баллады, каковых баллад он лично написал десятки. Но и толстые ленивые пьяницы-монахи, и рыцари без страха и упрека, и немыслимо прекрасные и добродетельные девы, сплошь и рядом встречающиеся в легендах, в жизни оказываются вовсе не такими.

Роман молчал, глядя на подаренного судьбой спутника, нет, пожалуй, уже друга, и не решался сказать вещь, кощунственную даже для самого терпимого служителя Церкви. Врать, однако, хотелось еще меньше, и эльф решился.

— Понимаете, Феликс, я уверен, что святой Эрасти и Проклятый — это одно и то же лицо.

Начало было положено. Феликс сумел удержать свои эмоции при себе и нарочито спокойным голосом произнес:

— Почему вы так думаете?

— Предпосылок множество. Во-первых, портреты. Если первый нарисован Эрасти (а об этом прямо говорится в ваших же хрониках), остается предположить, что он же нарисовал и Циалу, причем Циалу — светскую красавицу, а не святую. Но кто был влюблен в Циалу? Проклятый! Этот же художник создал гравюру «Пророчество», но такой кошмар не пришел бы в голову ни одному из светских художников, живших при дворе, не говоря уж об иконописцах. А вот Проклятый вполне мог нарисовать все эти ужасы — насколько мне известно, он проповедовал как раз о конце света, только вразрез с учением Церкви. Вы согласны?