— О Господи, — вздыхает она. — Могу дать вам еще таблеточку, но про укол доктор не распоряжался, вы уж извините.

Нужны мне ее показушные извинения.

— Если б вы знали…

— Мне правда жаль, — говорит она. — Но я не имею права…

— Нет вам до меня дела. Не у вас же болит. Ох, посмотрела бы я на вас…

Я и сама слышу упрек в своем голосе, и мне за него стыдно. Но остановиться я не в силах.

— Плевать вы хотели на меня…

Она приносит таблетку. Я выхватываю ее у нее из рук, как будто она ни за что не отдала бы ее по доброй воле. Она подает мне воды и уходит. Боль стихает, но теперь мне не дает покоя совесть.

— Сестра…

— Я здесь. Что случилось?

— Простите меня за грубость…

— Да ладно вам, — невозмутимо говорит она. — Не берите в голову. Я привыкла. Постарайтесь заснуть.

— Хорошо-хорошо, — мне хочется порадовать ее, сказать ей что-то приятное. — Я постараюсь.

Я то отключаюсь, то снова просыпаюсь. Голоса жалобно стучатся в мое сознание, как листья в оконное стекло.

Ни об чем не волнуйся, Том

Матерь Божия, молись о нас ныне и в час смерти нашей

Mein Gott, erlӧse mich[24]

Помнишь, Том? Я-то помню то времечко

Прости меня, что оскорбила Тебя, ибо я люблю

Erlӧse mich von meinen Schmerzen[25]

Брэм!

Последнее — почти крик. Только через некоторое время я осознаю, что крик был мой.

Я… где я? Мне надо в туалет, это единственное, что мне ясно. Где же этот чертов выключатель? И куда подевалась Дорис? Уже сколько ее зову, а от нее ни звука. Казалось бы, хоть ответить-то можно? Я стою у кровати и, держась за нее, продвигаюсь к выходу.

— Сестра! Сестра! — Кто это так пронзительно и испуганно кричит рядом со мной? — Скорей! Миссис Шипли вылезла из кровати.

Я стою посреди какого-то длинного прохода, а вокруг слышно ровное и шумное дыхание. Вдали свет. Надо идти на него.

— Скорей же, сестра. Она собралась на выход…

Сестра? Кто-то цокает ко мне. Я все вспоминаю.

— Куда же вы, миссис Шипли? Пойдемте, провожу вас обратно.

— Я просто хотела в туалет. Только и всего. Что в этом плохого?

— Все хорошо. Пойдемте со мной, я все сделаю. Берите меня под руку…

— Да не нужна мне ваша помощь… — Слабенькое раздражение в моем голосе совсем не передает всей моей ярости. — Я всегда все делаю сама.

— А вы разве никому в жизни руки не подавали? Теперь ваша очередь. Смотрите на это так. Настал ваш черед.

Она права. Нет причин чувствовать себя обязанной. Только многим ли за свою жизнь я протянула руку помощи? Вот в чем беда. Я помогала Дэниелу с правописанием. Мне оно давалось намного легче. Благодарности от него я не дождалась. Он обставлял все так, будто это он помогает мне, а не наоборот. Но отец верил мне, когда я ему рассказывала. Он знал, что Дэниел умом не блещет. Теперь я жалею, что рассказывала отцу. Но я ужасно злилась на брата: несправедливо, когда не получаешь должной благодарности за помощь.

Больше сил нет. Она укладывает меня в койку, накрывает простыней до самого подбородка. Я лежу, не шевелясь, и вдруг слышу голос соседки:

— Все хорошо, Агарь?

Я поворачиваюсь на бок, чтобы смотреть на нее, хотя в темноте все равно ничего не видно.

— Да, Эльва. Все хорошо.

— В общем, если забудете, я вам завтра напомню, чтоб попросили у доктора укол. С ним-то спать ловчее.

— Да-да, напомните, пожалуйста. Вообще-то я на память не жалуюсь, но иногда из головы вылетает…

— И не говорите, сама такая. Ну что, подружка, на боковую?

Я улыбаюсь. И незаметно засыпаю.

Наутро ко мне приходит доктор. Как его зовут? Я забыла, но спрашивать не стану.

— Ну, как мы сегодня? — вопрошает он.

Мы. Ну-ну.

— Не знаю, как вы, доктор, но мне, должна признать, немного лучше.

— Идем на поправку?

— Очевидно. — Зачем я вру? Меня вдруг страшно злит эта моя гордыня, это глупое притворство. — Болит… вот здесь. Особенно ночью. Вы даже не представляете…

Ненавидя свое хныканье, я отворачиваюсь от него и вижу на соседней койке Эльву Жардин, которая отчаянно тычет прямым указательным пальцем в руку. Я вспоминаю.

— Вы же можете мне что-нибудь выписать?

Он кивает, ощупывает меня, затем слабенько, натужно улыбается, и я вижу, что его роль тоже не так проста.

— Конечно, могу. Не беспокойтесь, миссис Шипли. Я распоряжусь. Вам будет полегче.

Позже приходит Марвин — на этот раз с Дорис. И с цветами. Чудеса не прекращаются. И это не обычные садовые цветы. Розы из цветочной лавки, бледные бутоны, только-только начавшие распускаться, в зеленой стеклянной вазе, разбавленные пушистыми ветками аспарагуса.

— Ох, ну зачем же вы…

— Мы подумали, вам понравится, — говорит Дорис. — Цветы лучше всего поднимают настроение. Вот вам сорочки, розовая и голубая, все правильно? Одеколон и сеточки для волос. Хотите, причешу сейчас.

— Да, пожалуй. Ужасно надоели эти космы до плеч. Не терплю неопрятности.

— Как ты, мама? — спрашивает Марвин.

Какой глупый вопрос. Но я оправдываю его ожидания, ибо так проще.

— Ничего.

— Вчера получили весточку от Тины, — говорит Дорис.

— Как у нее дела?

Дорис вздыхает, втыкает последнюю шпильку мне в волосы, шумно падает на стул рядом с койкой. На ней серый шелковый костюм. Мне кажется, ей в нем жарко, да и вид у него помятый. Как это в ее духе — наряжаться ради посещения больницы. Букет на шляпе глупо кивает. Все ее шляпы ужасно безвкусны. Вечно пестрят искусственными цветами. Голова, что оранжерея, засаженная клубневыми бегониями и усыпанная лепестками всех оттенков розового: свежая плоть, румянец, кровь. Теперь я вижу: ее что-то тревожит.

— Что стряслось, Дорис, в конце концов? Тина заболела?

— Замуж она выходит, — говорит Дорис.

Я смеюсь от облегчения.

— Глядя на тебя, я уж подумала, что она ногу сломала. А что такого ужасного в замужестве? Кто у нас жених?

— Молоденький адвокат, пару месяцев знакомы. Нет, я верю, что он хороший парень и все такое, да и дела, Тина говорит, у него неплохо идут. Но она же только-только начала с ним встречаться.