Алексей задумался, невольно захваченный энтузиазмом француза. Разумеется, не сейчас, не завтра же… но в принципе — а почему бы и нет?

— Я пробуду в Париже еще не больше недели, так что о немедленной реализации проекта не может быть и речи. Но на будущее… вы знаете, это действительно очень интересно. Я подумаю, — пообещал он, крепко пожимая руку коллеги на прощание. И добавил, еще раз обернувшись в сторону сцены: — Мне понравились ваши ребята, Луи. Я согласен работать с ними.

Последний вечер в Париже наступил для него так же неожиданно, как приходят к человеку старость или большая любовь. Алексей должен был лететь в Москву ранним утренним рейсом, а потому согласился наконец провести хотя бы одну ночь под бабушкиным кровом, чтобы наговориться с ней напоследок и, может быть, услышать от нее то, ради чего он проделал весь этот долгий путь. У него было странное, плохо поддающееся логичному объяснению чувство: вряд ли теперь, спустя две эти недели, он знал о Наталье Кирилловне больше, нежели сумел вычитать между строчек ее дневника. И вместе с тем… вместе с тем, ничего не узнав о ней нового, он, безусловно, узнал ее так, будто прожил рядом всю ее длинную и трудную жизнь. И дело было не только в том, что бабушка приняла его сразу и безоговорочно, как принимает мать в свое сердце собственное дитя; дело в том, что каким-то непостижимым образом она тоже знала его, Алексея Соколовского, — знала еще до того, как он переступил порог ее дома. «Может быть, это и значит — голос крови? — думал он, наблюдая за ней в последний раз. — Может быть…»

— Вот это я привез вам из Москвы, — сказал он уже поздним вечером, разворачивая перед Натальей Кирилловной аккуратно запакованное полотно по-прежнему неизвестного ему автора. — Пусть это будет моим прощальным подарком. Хотя, строго говоря, картина и так принадлежит вам — ведь она досталась нам от ваших родителей. Только это — да еще Айвазовский, и старый секретер, и старинная рамка для фото из потемневшего серебра…

Старая женщина смотрела на картину, точно онемев.

— Поди сюда, Эстель, — позвала она дрогнувшим голосом, явно пропустив мимо ушей и Айвазовского, и секретер, и серебряную рамку. С неимоверным усилием прикасаясь плохо двигающейся рукой к поверхности полотна, она гладила его, точно живое, и в ее глазах Соколовский увидел отблеск летнего утра почти вековой давности. — Посмотри, дорогая: ведь это — я!

Живо заинтересованная, Эстель приблизилась к ней и тоже наклонилась над картиной; тут же веселым козленком подскочила и Натали. Три девочки в беседке смотрели на трех обнявшихся женщин задумчиво и строго, точно боясь выдать тайну, к которой они были причастны уже много лет и сохранили в своем сердце, несмотря на все войны и революции.

— Вот эта, самая кудрявая из всех барышень, слева, в сиреневой шляпке, — мечтательно произнесла бабушка. — Неужели не узнаете? Да полноте, на самом деле я ведь вовсе и не изменилась! — И в голосе ее мелькнуло лукавство, совсем молодое по своему озорному задору. — А рядом со мной — Анечка Лопухина… Смотрите, какой удивительный рисунок у ее губ! Стрела Амура — так говорил о них Митя. Да, Митя… Как странно, что они никогда не сошлись, хотя, похоже, оба были неравнодушны друг к другу! А про Соню Барашкову — вот она, справа, с конопушками на носу и с травинкой, зажатой между губ, — про нее я с тех пор так больше ничего и не слышала. Она была моей троюродной сестрой из Киева и тем летом приезжала к нам погостить. Мы совсем потеряли их из виду после революции.

Молчание мягко стелилось вокруг, три женщины не могли оторвать взоров от старой картины, а четвертый в этой комнате — мужчина — не смел оторвать глаз от них. Так похожи друг на друга, так прекрасны сейчас были представительницы трех поколений семьи, что сердце у него сжалось от странной гордости и за них, и за свое размеренное, дозволенное всеми божескими и человеческими законами, уже устоявшееся чувство к ним. В этот миг Алексею в первый раз с того страшного майского дня показалось, что он не одинок и что приговор, о котором он думал в кафе напротив сада Тюильри, может подлежать смягчению или даже отмене.

Тем временем бабушка подняла на него повлажневшие, заблестевшие с особой яркостью глаза.

— Спасибо, Алеша, — тихо сказала она. — Беседка в Сокольниках, эти любимые лица и далекое, неправдоподобно прекрасное лето… Бог мой, да ты снова сделал меня молодой! Поверь, в моем возрасте это дорогого стоит…

И тут Натали, решившая, верно, что минута уж слишком грозится перейти в шквал слез и ненужных эмоций — ох, плохо она еще знала свою бабку! — неожиданно и не к месту ляпнула:

— А я уезжаю в Москву!

Немая сцена была ей ответом.

— Погоди-погоди, — медленно и почти грозно проговорила Наталья Кирилловна, разом забывшая о картине. — Насколько я знаю, в Москву завтра летит Алексей. А при чем здесь ты?

Довольный произведенным эффектом, рыжий бесенок заплясал перед ними в каком-то победном индейском танце.

— Наша университетская театральная студия едет в Россию в рамках программы студенческого культурного обмена! — выкрикнула девушка, не в силах больше держать в себе сногсшибательную новость. — Разумеется, едут не все и не завтра, а только в ноябре. Но кто, как вы думаете, назван среди первых претендентов на поездку? — И она торжественно провозгласила: — Натали Лоран!

Она сделала реверанс и замерла перед ними в изысканной позе. Бабушка хмурилась, мать молча смотрела на нее, а Алексей вновь, в который уж раз, подумал: ей-богу, Татка! Вылитая Татка… Та так же любила огорошить родителей каким-нибудь неожиданным известием и так же часто играла и ерничала перед ними, хотя, в отличие от этой французской девочки, совсем не находила в себе никаких задатков актерской профессии.

А действие в комнате между тем развивалось по своим законам.

— Я не понимаю, — ворчливо говорила Наталья Кирилловна, глядя на внучку с явным неодобрением, — откуда вдруг такие телячьи восторги? Если тебе так уж хотелось побывать в России, это всегда можно было устроить с помощью обычного тура. И почему вдруг именно сейчас, на первом курсе, когда у тебя столько учебных забот?

Натали возвела глаза к небу и громко вздохнула:

— Ты не понимаешь, бабушка. Дело вовсе не в Москве как таковой, хотя, если уж на то пошло, мы с мамой действительно давно говорили… — Она осеклась, глянув на Наталью Кирилловну, но тут же упрямо тряхнула головой и продолжила: — Да, говорили! О том, что нам пора побывать там, встретиться с Алексеем Соколовским и познакомиться наконец с этой ветвью нашей семьи!

Потом она бросила на встревоженную мать негодующий взгляд и закончила:

— И вовсе незачем делать из этого тайну. Ну что с того, что мы собирались разыскать Алексея и без высочайшего соизволения бабушки?! Ведь, в конце концов, мы хотели сделать это прежде всего для нее самой.

Вот это новость! Алексей, не желавший вмешиваться в семейные сцены, чуть не присвистнул от изумления. Кажется, инициатива опять принадлежала не ему? Кажется, у него украли поступок, на который он так долго не мог решиться? Кажется, на небесах их встреча была запланирована вне зависимости от того, удосужится или нет режиссер Алексей Соколовский наконец прочитать бабушкин дневник и проникнется ли он тем, что с такой гордостью называет голосом крови?…