Избранный Цезарем план игры скоро стал слишком ясен. Перед голосованием по предложенному закону он представил своих знаменитых союзников. Мало кто удивился, когда Помпеи выступил первым, с аргументами в пользу своих ветеранов, однако личность второго оратора явилась громом среди ясного неба. Все время своей скользкой и оппортунистической карьеры Красе сохранял верность единственному принципу — противостоять целям Помпея. Но даже и этот принцип оказался теперь слишком уж всеобъемлющим. Красе назвал свой резкий разворот поступком государственного деятеля, совершенным в интересах Республики, — хотя всем и каждому было ясно, что за целую жизнь он не совершил ни одного бескорыстного поступка. Похоже, что в холодной и расчетливой душе его даже сладость ненависти не могла конкурировать со стремлением к власти. Господство, которого он никак не мог добиться собственными силами, находилось теперь в пределах досягаемости. Обойденный с фланга Катон обнаружил, что все укрепления его пали. Ему вдруг стало ясно, что если Помпею и Цезарю еще можно противостоять, то участие в их союзе Красса делает его врагов фактическими хозяевами Рима. Трое мужей могли кроить Республику по собственной мерке, образовав «тройку» — «триумвират». Стоит ли удивляться тому, что Цезарь сохранял такую безмятежную уверенность в себе.

Катон и Бибул обратились к отчаянным партизанским мерам, чтобы остановить принятие законопроекта. В день голосования Бибул явился на Форум, чтобы объявить о том, что видел в небе неблагоприятные знаки и что посему голосование должно быть отложено. Pontifex maximus отреагировал на новость, приказав вывалить ведерко с дерьмом на голову Бибула. Оттирая экскременты с лица, горемычный консул заметил, что отряд ветеранов Помпея избивает его ликторов и ломает их фасции. Под одобрительные возгласы присутствующих Бибула и Катона спровадили с Форума, после чего провели голосование и приняли закон. Доходную обязанность по проведению его в жизнь возложили на комиссию под руководством — кого же еще? — Помпея и Красса. Чтобы скрепить свою победу последней печатью, Цезарь потребовал, чтобы Сенат дал присягу об исполнении нового закона. Устрашенные и дезориентированные противники кротко повиновались. Сопротивление оказали лишь двое. Одним из них был Метелл Целер, уже тяжелобольной, но все еще обладавший достаточным количеством сил, чтобы воспрепятствовать человеку, так жестоко оскорбившему его сестру. Вторым, естественно, оказался Катон. Однако обоих убедил сдаться Цицерон, справедливо указавший, что изгнание их из города едва ли поможет общему делу: «Возможно, вы не нуждаетесь в Риме, однако Рим нуждается в вас».[173]

Тем не менее, побуждая себя продолжать борьбу, Катон не мог с горечью не осознавать своей роли в кризисе. Толкая Цезаря и Помпея на крайности, не сумев предвидеть всей глубины присущего Крассу цинизма, он во многом содействовал возникновению союза. «Трехголовое чудовище»[174]было выкурено на открытое место, и теперь, не имея нужды держаться в тени, могло проявлять свою хищность без помех. Было ратифицировано и восточное соглашение Помпея, Красе получил возможность с выгодой для себя «позабавиться» с налоговым кодексом, а Цезарь принялся разыскивать провинцию для проконсульского командования. Он остановился на наместничестве сразу в двух провинциях, балканском Иллирике и расположенной непосредственно на северной границе Италии Галлии Тогате, или «Тогоносной Галлии». Единственным утешением для сенаторов, озабоченных присутствием трех легионов Цезаря практически на самом пороге Рима, служило то, что ни та, ни другая провинция не являлись подходящим объектом для ярких завоеваний. А потом, весной, Метелл Целер пал жертвой своей болезни, и Цезарь получил возможность наложить лапу на третью провинцию — ибо смерть Метелла не просто устраняла «занозу» в боку Помпея, но и оставляла Трансальпийскую Галлию, расположенную по ту сторону Альп, без наместника. К тому же провинции этой угрожали многочисленные варвары, и Цезарь ухватился за нее. Срок: командования его во всех трех провинциях был назначен ошеломляющий — пять лет. По сути дела, новому проконсулу было обещано роскошное пиршество славы.

Решение это особенно огорчило Катона. Разрозненные обломки составленной им коалиции были не в силах противодействовать его принятию. Когда ненависть к Помпею в последний раз заставила Лукулла высунуться из своей норы, Цезарь отнесся к нему с такой жестокой враждебностью, что Лукулл не выдержал и молил о милосердии на коленях. То, что столь великий и надменный человек унизил себя до такой степени, потрясло всех: быть может, в слезах, пролитых Лукуллом перед Цезарем, следует видеть ранний симптом старческого слабоумия, которое свело его в могилу уже через два года. Если так, помрачение ума Лукулла должно было показаться Катону мрачным предзнаменованием ослабления Республики. Сам он решительно не хотел покоряться этой болезни.

Ни один истинный гражданин не мог представить себя рабом. Истина эта кровью вписана в саму историю Рима. После того как на голову его вылили ведерко экскрементов, Бибул обернулся к своему собрату по консульству, распустил складки измазанной дерьмом тоги и обнажил горло. Удивленный Цезарь пренебрег предложением перерезать его. Тем не менее, при всей мелодраматичности жеста Бибула, он помог восстановить его честь. Катон и его сподвижники не боялись предложить себя на роли мучеников за свое дела. Консул заперся в собственном доме и до конца года изображал отшельника, в то время как Катон принял вызов непосредственно на Форуме, позволяя своим врагам творить самое худшее. Оба они сталкивались с унижениями и устрашением. Однако они сумели не просто бросить тень на законы Цезаря, но и разрушили образ стоящего за ними триумвирата. В пропагандистской войне не могло быть более красноречивого удара. Цезарь ради своей карьеры был готов к быстрым изменениям в конституции, однако ни Помпеи, ни Красе не стремились к роли могильщиков Республики. Когда речь шла о них самих, они играли строго по правилам: сложному и неписаному кодексу прецедентов, обязательных для каждого участника политической игры. С самых ранних лет существования Республики люди могущественные образовывали союзы. И потому, например, Цезарь, стремившийся упрочить свой союз с Помпеем, сделал это в самой традиционной манере: отдал тому руку своей дочери. Катон, однако, с высоты морального превосходства человека, отказавшегося сделать подобный шаг, немедленно объявил его сутенером. Подобные оскорбления смывались кровью. И хотя Красе, этот вечный Макавити,[175]избегал основного потока оскорблений, Цезарь и Помпеи приходили во все большее озлобление. Да, власть находилась в их руках, однако для римского аристократа этого было мало. Он всегда хотел, чтобы его уважали, почитали, любили.

Непопулярность особенно трудно воспринималась Помпеем. Человек, всю жизнь купавшийся в восхищении своих поклонников, теперь оказался «физически искалеченным» потерей престижа, «жалким и горюющим, пораженным нерешительностью». Зрелище было настолько жалким, что, по мнению Цицерона, высказанному Аттику, «могло доставить удовольствие только Крассу».[176]Безусловно, притворные улыбки старого врага ничуть не улучшали настроения Помпея. Союз между ними постепенно становился все более сомнительным. Ни Красе, высматривавший вблизи «свежий труп», чтобы объесть его, ни Помпеи, погруженный в скорбь и жалость к себе, не ощущали друг к другу ни малейшего сочувствия. По прошествии нескольких месяцев после рождения «трехголового чудовища» две из трех голов его уже начинали злобно огрызаться друг на друга. Катон, обозревавший эту сцену с суровым удовлетворением, мог надеяться на то, что Республика все-таки будет спасена.