времени как о самодостаточном явлении с внутренней логикой, доступной человеческому сознанию, и при этом лежащем за пределами детерминистской причинности. Судя по всему, он тревожился, что пространство-время Минковского может уничтожить время как одну из граней тайны Вселенной. В конечном итоге Набоков приходит к выраженной устами Вана мысли, что лучшая стратегия – ограничиться временем как переживаемым, хотя труды по теории относительности, равно как и личные склонности, то и дело тянули его к далеким звездам. Последнюю карточку он начинает словами: «Далекие объекты в космосе за пределами Галактики», – но тут же перебивает себя: «…[но я интересуюсь только локальным временем]»[293], словно открещиваясь от вновь и вновь возникающего искушения. Ведь если он сумеет ограничиться рассуждениями о времени как локально переживаемом, то ему, по крайней мере, не потребуется сражаться с физиками и математиками до победного конца[294].

Мир, изображенный в «Аде», не вполне похож на наш: действие разворачивается на некой Антитерре, планете, чья история похожа на земную, но с существенными отличиями в исторических деталях, географии и хронологии. Эти искажения интерпретировались по-разному, но, подозреваю, лучший подход, подсказываемый самим романом, – предположить, что это некий антимир, который каким-то тайным образом связан с парным ему миром Терры[295]. Роман предполагает, что из каждого описываемого «антимира» можно как-то проникнуть в противоположный посредством сознания; подобные контакты, которые служат как объектом исследований Вана-психиатра, так и предметом культа «верующих» в Антитерру, склонны проявляться в разнообразных психических отклонениях. Различия – с нашей точки зрения, искажения – прекрасно объясняются тем, что Набоков отвергал детерминизм в чистом виде, поэтому даже если два мира связаны неясными психофизическими каналами, каждый из них все равно свободен и независим от другого, пусть и в рамках определенного набора ограничений[296]. Таким образом Антитерра, возможно, воплощает, по представлениям Набокова, макроскопические последствия субатомной неопределенности в зеркальных сдвоенных мирах.

Едва ли Набокову была известна многомировая интерпретация квантовой механики: впервые она была выдвинута в малоизвестной работе 1957 года, но популярной стала лишь в конце 1960-х – 1970-х годах. Более вероятно, что он почерпнул идею Антитерры из романа Г. X. Уэллса «Люди как боги» (1923), в котором люди путешествуют между Землей и параллельным ей миром, Утопией; или из книги фантаста М. Лейнстера «Когда время сошло с ума»[297]. К тому же в воображении он делал собственные выводы из новых открытий, которые на глазах у него делала теоретическая физика. Поразительно, что Ван по воле автора размышляет о параллельном существовании альтернативных реальностей и о развилках – возможных вариантах развития событий в жизни. Эта нестабильность причинных траекторий в романе «Ада» – повторяющаяся черта, и иногда метаморфоза реальности из одной в другую происходит прямо у нас на глазах. Например, после того как отец запрещает брату и сестре продолжать их связь, Ван пытается застрелиться:

…надавил на удобно изогнутый курок. И ничего не случилось – или, быть может, случилось все, и судьба его в этот миг попросту разветвилась, что она, вероятно, делает время от времени по ночам, особенно когда мы лежим в чужой постели, испытывая величайшее счастье или величайшую безутешность, от которых умираем во сне, но продолжаем ежедневное существование без мало-мальски заметного перебоя подложной последовательности – на следующее, старательно заготовленное утро, к коему деликатно, но крепко приделано подставное прошлое. Как бы там ни было, то, что Ван держал теперь в правой руке, было уже не пистолетом, а карманным гребнем, которым он приглаживал волосы на висках [ССАП 4: 431][298].

Этот фрагмент, полностью сосредоточенный на пересечении между границами сознания и альтернативными возможностями будущего, снова изображает сознание как краеугольный камень развития реальности. Эта модель «развилки» ближе к многомировой интерпретации квантовой теории, чем к скачкам между мирами и измерениями в романах Уэллса и Лейнстера. Художественное чутье Набокова привело его к размышлению над идеями, весьма сходными с соображениями современных физиков, и примечательным образом показало, как много общего между художественным и научным исследованием.

«Ада» представляет собой художественную кульминацию набоковского интереса к физике, но романы, которых я здесь не затронул, пусть в них не наблюдается такой же открытой игры с идеями, почерпнутыми из физики, тоже содержат завуалированные вариации на темы, открыто развиваемые в других произведениях. Роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1938) с его сыщиком-исследователем В., собирающим сведения о жизни брата, развивает идею сомнительного наблюдателя, чье сознание влияет на объект наблюдения и в то же время поддается его влиянию, оставляя читателя в состоянии полной неопределенности относительно того, где пролегают «истинные» границы романного мира. В. также упоминает о писательской манере, которой пользуется Себастьян в романе «Сомнительный асфодель», где целый набор мотивов взаимодействует и передает тайный смысл книги «через последовательность волн» [ИЖСН: 202] – эта фраза эхом аукнется в 1940 году в набоковской лекции о Чехове и в рассказе «Ultima Thule». Роман «Бледный огонь» (1962), где фигурируют потусторонние послания, которые передаются в земной мир в виде пятнышек света, тоже построен так, что читатель оказывается брошенным в самую гущу многочисленных загадок и их решений и пребывает в состоянии полной неопределенности относительно «истинного» поля действия романа. Эта неопределенность или намеки на возможные или явные изъяны в описаниях, которые нам предъявляют разные рассказчики, становятся одним из самых частых и варьируемых структурных мотивов в произведениях Набокова после 1934 года. Тот же импульс побудил его написать «Смотри на арлекинов!», роман, который играет с метафизическими смыслами праволевой симметрии на молекулярном уровне – о ней Набоков узнал из книги М. Гарднера «Этот правый левый мир» и других книг по физике, прочитанных им в 1960-е в ходе работы над «Адой».

Я уже говорил о том, что в каждом романе, начиная с «Приглашения на казнь» – то есть в сумме в десяти романах, – Набоков в большей или меньшей степени, но непременно использовал идеи из арсенала достижений современной ему теоретической физики. Исключением может показаться «Лолита», но и в ней задействованы многие из тех же неопределенностей, которые мы видим в «Даре», «Истинной жизни Себастьяна Найта», «Пнине» и «Бледном огне». Эти переплетения с современной физикой зачастую дополняют философские аспекты произведений Набокова, напоминая нам о том, что все ведущие физики начала XX века и сами стали философами, интерпретирующими собственные теории. Для писателя, чьей главной темой творчества называли то «художника», то «нимфеток», то «изгнание», эта настойчивость поразительна. Она свидетельствует, что, какую бы доминирующую тему Набоков ни ставил в центр очередного произведения, он всегда рассматривал ее внутри целого ряда расширяющихся контекстов, включая