политический трамплин[301]. Наше знание о мире по сути своей неполно и частично; наука расширяет знание, но не отменяет его фундаментальной неполноты. Именно эпистемологический скептицизм в сочетании со страстью к открытию познаваемого характеризует Набокова и как художника, и как ученого.

Ярко выраженная черта интеллектуального кредо Набокова – неизменная нетерпимость к неточности, неряшливости, обобщению и нечестности. В некоторых заметках к «Бабочкам Европы» он пишет: «Единственный из всех известных мне в мире писателей, который постоянно и с превосходной точностью описывает бабочек – это Леон-Поль Фарг. Следует добавить, что глава Аксакова о собирании бабочек с научной точки зрения ниже всякой критики»[302]. Набоков безжалостно критикует измышления и ошибки везде, где только их обнаруживает, от «безнадежно неточной» «Книги бабочек» Холланда [ДПДВ: 176; NMGL: 503] до переводов «Евгения Онегина». Основной посыл его критики в том, что некоторые открытия и утверждения можно делать с определенной долей уверенности, но только если скрупулезно учитывать доступную информацию. Когда лепидоптеролог неверно классифицирует вид или род бабочки в крупном справочнике, считает Набоков, ложные сведения распространяются в профессиональном сообществе, вытесняя верные. Таким образом, притворяться, что обладаешь сведениями, которых на самом деле нет, или предоставлять ошибочную информацию вместо доступной и правильной гораздо хуже, чем прямо признаться в невежестве. Создавая и распространяя мифы об истине, знании и авторитете там, где ничего этого нет, достойные ученые заодно с шарлатанами и неучами поощряют и разжигают в массах предвкушение новых и новых подобных открытий. Ложное ощущение всеведения ведет лишь к росту человеческого самодовольства. Как показывает путь Набокова, опровергнуть укоренившиеся фикции еще труднее, чем открыть новые научные истины, и каждый ложный след, который превращается в догму, представляет собой нечто большее, чем простой сбой в прогрессе знания. Хотя в большинстве научных статей оговариваются ограничения, свойство предпочитать уверенность, пусть даже и ложную, неопределенности глубоко коренится в характере человека. А это значит, что если ошибочная теория изложена четко и изобилует риторическими красотами, у нее появляется немалый шанс перевесить рациональные сомнения и разрозненные контраргументы, по крайней мере, на время. Именно так случилось с Птолемеевой моделью солнечной системы или с первоначальными аргументами против тектоники плит[303].

В собственной работе лепидоптеролога Набоков часто подчеркивал ограниченность своих знаний: как исследователь он располагает лишь ограниченным количеством биологических видов; ему недостает данных, которые подтверждали бы предпочитаемую им теорию; в прогнозируемом непрерывном ряде форм имеются лакуны. В главе 1 мы уже видели, как все это проявлялось в рассуждениях о предположительных, но возможных интердеградациях между уже известными видами; в подвидах, которые Набоков обнаружил, но которые, как он считал, могли быть и гибридами; в его неохотно выдвинутом предположении, что представители подсемейства Plebejinae проникли в Южную Америку из Азии скорее через Аляску, чем по какому-то другому сухопутному маршруту, хотя никаких родственных форм на предполагаемом пути распространения обнаружено не было[304]. Отметим, как в приведенном далее черновом фрагменте Набоков определяет качество таксономической категории с точки зрения лакун, отделяющих одну категорию от других подобных:

Genus (род). Качество рода, то есть его природное или искусственное состояние, зависит от разрыва между ним и любым другим родом, а также от межвидовых разрывов внутри этого рода. Чем больше межродовой разрыв и чем меньше межвидовые, тем более естественным оказывается род. Но когда – со вздохом облегчения – мы обнаруживаем прекрасно ограниченный «естественный» род (Glau-copsyche или Scolitantides или настоящую Aricia), состоящий из ряда тесно связанных – и все же различающихся узором и строением – видов, объединенных более чем удовлетворительным air defamille[305], — мы, боюсь, обманываем сами себя: этот «естественный» род не что иное, как расширенный вид, и его представители, так сказать, с пылу с жару из подвидовой печи: они только что пересекли границу видового союза, или расового вассалитета – это «хорошие» виды, да – но этот ранг был получен так недавно, что они все еще проявляют именно те черты конспецифичности, которые мы воспринимаем как характеристики «естественного» рода. Хрупкий мостик между видом, содержащим ряд четко разграничиваемых подвидов, и четко определенным родом, содержащим ряд близко связанных видов на самом деле протянут над очень мелкими водами [NB: 340–341].

Разрывы имеют принципиальное значение, потому что, если их нет – если серии форм совершенно непрерывны? – то мы имеем дело с «родом», который трудно отличить от политипичного вида, и его абсолютный статус трудно определить, пока нам не поможет время. Наличие отчетливых пробелов внутри рода или между видами позволяет таксономисту очерчивать определенные границы, но эти контуры всегда под вопросом. Синхронический подход ограничивает для ученого возможность понять статус формы или группы форм; диахроническое исследование, будь оно только возможным, освободило бы наблюдателя от иллюзии фиксированных форм, в данный момент встречающихся в природе[306].

Как таксономист Набоков был заворожен двусмысленным статусом форм, чье положение в классификационной системе могло измениться на основе научных исследований: «…монотипичный вид может в одночасье превратиться в политипичный – это библиография, а не биология» [NB: 340–341]. Применительно к собственному выводу, что Cyclargus Nab. – монотипический род (а единственный вид внутри него – аттоп Lucas), он написал: «Вполне возможно, что кто-то другой 1) обнаружит, что в каком-нибудь уголке Кубы аттоп производит четко определенные местные формы или 2) [дополнит эти данные] фактами, которые были мне неизвестны – ив результате монотипический аттоп без малейшей эволюционной деятельности с его стороны может вернуть себе политипичность, которой обладала до этой статьи» [Там же: 383]. А о своем самом значительном достижении, обзоре более 120 подвидов в роде Lycaeides, Набоков написал Э. Уилсону, что «этот труд будет важным и незаменимым лет 25, после чего кто-нибудь докажет, как я ошибался здесь и там. Вот в чем разница между наукой и искусством» [ДПДВ: 202]. Набоков считал, что общая картина знаний о мире природы постоянно меняется. Обнаруживаются новые лакуны, другие заполняются, а третьи остаются незамеченными, в зависимости от инструментария и критериев, используемых, чтобы давать оценку и характеристику открываемым формам. Таким образом, знание человека о природных процессах остается, как и сама природа, скорее изменчивым, текучим целым, чем устойчивой структурой: оно расширяется, по мере того как его удается пополнить новыми единицами информации. Именно поэтому Набоков настаивал на том, чтобы знание основывалось на точном, подробном наблюдении, и требовал, чтобы лакуны в знании оставались видимыми.

* * *

Набоков прекрасно понимал, что обобщения и абстракции расплывчаты и преходящи, но подробное конкретное наблюдение сохранит ценность надолго:

Какой бы метод он ни