Бал шел своим чередом. Произносились речи, звучали тосты, публика бесцельно фланировала в проходах. В соседнем зале танцевали под музыку эстрадного оркестра, в вестибюле дамы-волонтерки в кокошниках торговали за прилавками благотворительного базара сувенирами, безделушками и шампанским.

– Сюда бы сейчас нашу Бакеркину, – заметила она, прогуливаясь под руку с Вертинским среди толпы. – В два счета бы прилавок опустел. Помните небось милую эту особу?

Сожительствовавшая с московским генерал-губернатором П.П. Дурново танцовщица Большого театра Надежда Бакеркина, переведенная на службу в Петербург, славилась умением торговать шампанским на благотворительных балах. Бесцеремонная и настырная, она хватала за рукава проходивших мимо гостей, чтобы непременно осушили у ее столика бокальчик-другой. Вернуть при этом сдачу, как правило, «забывала».

– Бакеркину? – весело отозвался Вертинский. – Как не помнить! Четвертной выудила однажды за какую-то кислятину. До сих пор жалко.

Он показал ей глазами на стоявшего у стены в компании бурно о чем-то спорящих мужчин и женщин элегантного господина с надменным выражением серо-стальных холодных глаз.

– Бунин, – произнес вполголоса.

– Да-да, – отозвалась она, – кажется, я его где-то уже встречала. – Усмехнулась про себя. Сын как-то влетел в разгар дня в танцевальную залу, прокричал восторженно: по радио только что передали – писателю Бунину присуждена Нобелевская премия.

Она была несказанно удивлена.

«Как! – воскликнула. – Разве он еще жив? Поразительно! Я всегда считала, что он ровесник Толстого и давно умер».

Публика эта не занимала ее ни в той жизни, ни в этой. С Буниным столкнулась как-то на обеде у Крымовых, которые те устраивали по средам для эмигрантских знаменитостей. Обратила внимание на лауреата исключительно только из-за сидевшей с ним по соседству холеной красавицы в модном платье «электрик» – знаменитой фельетонистки «Последних новостей» Надежды Тэффи, чьи остроты повторял весь читающий Париж.

(Одна из них касалась Нобелевской премии Бунина. Став лауреатом, Иван Алексеевич проявил свойственное ему благородство души: выделил на нужды голодных собратьев-литераторов четвертую часть денежного эквивалента премии – 100 тысяч шведских гульденов. Заниматься распределением денег решительно отказался, доверил хлопотное дело специально созданному общественному комитету. Собратья-литераторы, как водится, при дележе дармовых гульденов смертельно друг с дружкой перегрызлись. В случившемся немедленно обвинили Бунина: какого, мол, черта сам не возглавил комитет? Тэффи тут же сострила по этому поводу: «Нам не хватает еще одной эмигрантской организации: «Объединение людей, обиженных Нобелевской премией Бунина».)

…Вечер в конце концов ее утомил. Два раза они вставали с Вертинским и шли танцевать – Андрей, перенесший в очередной раз легочное воспаление, в кавалеры не годился. Вид у него был неважный, она видела, каких ему стоило усилий казаться веселым, поддерживать беседу. Не было еще и двенадцати, когда она решительно поднялась из-за стола.

– Спасибо за компанию, милый Александр Николаевич, – проговорила с чувством, – нам пора. День завтра тяжелый. И на метро надо успеть…

Привычка – вторая натура. Ограбленная до нитки беженка с драным чемоданом, она привезла во Францию двух российских слуг: горничную Людмилу Румянцеву, бывшую когда-то ее театральной костюмершей, и ходившего за сыном человека, отставного солдата Ивана Курносова. Третий слуга, швейцарский подданный Арнольд Шеро, выехавший из России в конце войны по иностранному паспорту, ждал их приезда на ривьерской вилле.

Все трое, не задумываясь, последовали за ней в неизвестность, стали на чужбине близкими людьми. Жили интересами дома, работали не покладая рук, помогали чем могли.

Она могла быть спокойна за неприспособленного сына: будет накормлен, сменит вовремя белье, не опоздает на прием к дантисту. Дотошный «дядька» Иван ничего не забудет, за всем проследит.

Арнольд помимо обязанностей камердинера заведовал светской частью: составлял распорядок визитов, принимал звонки и телеграммы, держал картотеку неотложных дел – приемы, обеды, именины, свадьбы, похороны. Фигаро здесь, Фигаро там. Знал через знакомых торговцев, когда дешевеет на рынках из-за большого наплыва рыба или зелень, находил сомнительные цифры в присылаемых налоговых декларациях, муниципальных счетах за свет, отопление, воду, ездил в конторы, добивался снижения выплат.

Незаменимым человеком была Людочка – востроносенькая, прыткая, через год уже сносно говорившая по-французски, хлопотунья и труженица, в пять утра бывшая на ногах, не горничная – наперсница, сестра, пожертвовавшая ради нее личной жизнью, так никогда и не вышедшая замуж. Талантлива была необыкновенно. Перекраивала играючи старые вещи – не узнаешь. Там вставочку придумает, тут рюши, опушечку, воланчик, кружевной воротничок – хоть на выставку неси. В два счета решила загвоздку с платьем и кокошником, из-за чего чуть было не сорвалось летом 1936 года ее выступление в Лондоне на открытии нового театрального сезона.

Затея с поездкой в Англию принадлежала Василию Григорьевичу Базилю (Colonel de Basil, как величали его французы), руководившему вместе Р. Блюмом «Русским балетом Монте-Карло». Знавший толк в рекламе оборотистый директор посчитал, что имя Кшесинской на афише придаст гастролям труппы недостающий размах, привлечет дополнительное количество зрителей.

Муж и сын всячески отговаривали ее от сомнительного предприятия. Говорили про здоровье, возраст. Ссылались на двух других экс-балерин Мариинского театра – О. Преображенскую и Л. Егорову, отклонивших аналогичное предложение де Базиля.

Она не знала, как быть. Отпал в последнюю минуту предназначавшийся ей в партнеры бывший танцовщик Мариинки А. Волинин, запросивший чрезмерный гонорар за участие в концерте. Единственным выходом из положения было – танцевать «соло». Выигрышный номер такого рода был у нее один – «Русская», подходивший в качестве дивертисмента в намечаемый гала-спектакль «Ballet Russe de Monte Carlo». Но где было сыскать в Париже для прославившего ее танца костюм? Головной убор? Никакой модельер, будь им даже Пату, не смог бы выполнить подобный заказ в считаные дни.

С неразрешимой задачей справилась Людмила. В записной ее книжечке значился адрес подруги по театральной костюмерной Барбары Каринской, содержавшей в Париже собственную мастерскую. Услышав о просьбе, та развела руками:

– Миленькая, ты в своем уме. Это ж тебе не перчатки кроить? Там же деталей невпроворот! Где, скажи, я тебе выкройки найду? Рисунок хотя бы можешь показать?

– Не шуми, Варя, – остановила ее гостья. – Будет тебе рисунок. Завтра утречком и получишь.

За ночь по памяти она восстановила – скрупулезно, в деталях – форму и аксессуары русского сарафана, передала Каринской. Обегала лавки букинистов на набережной, перелистала десятки старых художественных журналов, нашла, наконец, то, что искала: репродукцию картины художника Соломко с изображением празднично одетой крестьянки с кокошником на лбу. Купила за двадцать франков журнал, дома скопировала на вощеную бумагу кокошник. Вылепила по рисунку, вспомнив, как это делали в театральных мастерских, форму из вымоченного картона, закрепила мучным клейстером. Примеряли несколько раз с Матильдой Феликсовной слепок, подогнали идеально по форме головы. Ювелир, изготовлявший кокошник, получив готовую копию, топорщил в удивлении усы: «Parfait! Parfait!» («Прекрасно! Прекрасно!»)