– Спасибо, друг мой, – сказал он, выдергивая руку. – Мне и в самом деле уже пора.

Он поспешно направился прочь, а когда заметил, что Ринсвинд последовал за ним, ускорился. И совсем не заметил яму, одну из многих маленьких ямок, засыпанных камнями. Зато Ринсвинд ее увидел и с некоторым усилием вытащил из нее маленький теплый камешек.

Позади него что-то зашипело.

Ринсвинд уже знал, что гигантская черепаха была способна двигаться с той же скоростью, что и он, только падая с обрыва, к тому же она едва ли стала бы нападать на человека. Тем не менее он был к этому готов.

Подняв корягу, он обернулся.

В ярде от него парило нечто серое и настолько прозрачное, что просвечивалось насквозь. Оно было похоже на монашью рясу, только очень малого размера и без монаха. Пустой капюшон навевал бóльшую тревогу, чем все, что могло оказаться на его месте. Ни глаз, ни лица – только взгляд, зловещий, как распоротые штаны.

Вокруг появились другие рясы-тени и начали двигаться по направлению к первой. Достигая ее, они исчезали, а та становилась темнее и – неким образом – ощутимее.

Ринсвинд не отворачивался и не пытался убежать. Ведь бежать от Аудиторов не имело смысла – они превосходили в скорости любое создание, передвигающееся с помощью ног. Но он не бежал по иной причине. Он считал, что если для этого есть время, то остальные расчеты не имеют значения. Он не побоялся бы даже если бы его путь побега отрезала застывшая лава – большинство препятствий можно было преодолеть, если хорошенько разбежаться. Здесь же причина оказалась иной – и у нее были ножки с розовыми пальцами.

– Зачем вы сюда лезете? – спросил Аудитор. Его голос звучал неуверенно, будто говорящий складывал слова вручную. – Энтропия всегда побеждает.

– А это правда, что вы умираете от эмоций? – произнес Ринсвинд.

Аудитор уже стал совсем темным – это означало, что он собрал достаточно массы и мог перемещать тяжелые предметы – человеческую голову например.

– У нас не бывает эмоций, – ответил Аудитор. – Это одно из заблуждений, свойственных людям. Мы обнаружили в тебе физическое проявление, известное нам как страх.

– Вы же сами знаете, что не можете просто так убивать людей, – сказал Ринсвинд. – Это против правил.

– Мы полагаем, что здесь никакие правила не действуют, – ответил Аудитор, приближаясь к нему.

– Погодите, погодите! – сказал Ринсвинд, вжимаясь в твердую скалу. – То есть вы говорите, что знаете, что такое страх, да?

– Нам не обязательно это знать, – ответил Аудитор. – Приготовься к остановке функционирования жизненной системы.

– Обернитесь, – сказал Ринсвинд.

Слабость Аудиторов состояла в том, что они не могли не подчиняться прямым командам – по крайней мере, на одну-две секунды. Он обернулся или, скорее, перетек сквозь самого себя, чтобы посмотреть в обратную сторону.

Крышка Сундука захлопнулась со звуком, с которым форель заглатывает неосторожную муху-однодневку.

Интересно, что было бы, если бы они в самом деле познали страх, подумал Ринсвинд.

Но в воздухе уже начали собираться другие серые тени.

Вот теперь настало время бежать.

Дарвин сидел на берегу, наблюдал за пчелами, осами, цветами… В последнем абзаце «Происхождения видов» есть красивые и важные слова как раз о подобном полуденном времяпрепровождении:

Любопытно созерцать густо заросший берег, покрытый многочисленными, разнообразными растениями; птиц, поющих в кустах; насекомых, порхающих вокруг; червей, ползающих в сырой земле; и думать, что все эти прекрасно построенные формы, столь отличающиеся одна от другой и так сложно одна от другой зависящие, были созданы благодаря законам, еще и теперь действующим вокруг нас.

Давай, Пейли, удиви меня!

Все свои усилия волшебники направляли на то, чтобы Дарвин написал «Происхождение…» вместо «Теологии…». Конечно, это было важно как для самого Дарвина, так и для всех, кто наделся на то, что история пойдет именно по такому пути. Однако, как и в случае с убийством Линкольна, мы не можем знать, действительно ли главный труд Дарвина оказал большое влияние на последующие события. Будет ли так важно, если у волшебников ничего не выйдет?

Метафорических волшебников – если вам так больше нравится. Да, то счастливое стечение обстоятельств, благодаря которому Чарльз попал на борт «Бигля» и не сошел с него, выглядит слегка подозрительным, но чтобы уж тут были замешаны волшебники…

Поставим вопрос более серьезно. Насколько радикальной была теория Дарвина о естественном отборе? Открыл ли он что-то такое, о чем никто до него не задумывался? Или он просто оказался человеком, вызвавшим общественный интерес тем, что представил идею, которая уже какое-то время витала в воздухе? Насколько великих заслуг он достоин?

Эти же вопросы можно также поднять – и их поднимали – в отношении многих «революционных» научных понятий. Роберт Гук догадался о существовании обратной квадратичной зависимости силы тяготения раньше Ньютона. Минковский, Пуанкаре и другие вывели многое из того, что вошло в специальную теорию относительности, до того, как это сделал Эйнштейн. Фракталы в том или ином виде появлялись по меньшей мере за столетие до того, как Бенуа Мандельброт стал активно выдвигать свои идеи и разработал основную ветвь прикладной математики. Первый намек на теорию хаоса можно обнаружить в удостоенных награды мемуарах Пуанкаре об устойчивости Солнечной системы, написанных в 1890 году – за 75 лет до того, как эту тему начали должным образом развивать.

С чего начинались научные революции и как определяли тех, кому приписывались заслуги? По таланту? По умению привлекать внимание общественности? По итогам лотереи?

Часть ответов можно найти в книге Роберта Торстона 1878 года, в которой рассматривалось другое важное новшество Викторианской эпохи, на которую Думминг Тупс резонно указал нам еще в третьей главе. Это «История развития паровых двигателей». Во втором абзаце написано:

История иллюстрирует очень важную истину: изобретения никогда, а великие открытия – почти никогда не совершаются благодаря одному-единственному разуму. Каждое великое изобретение – это либо обобщение малых, либо заключительный шаг в последовательности. Это не создание, а развитие – подобно росту деревьев, образующих лес. Одно и то же изобретение нередко появляется одновременно в нескольких странах благодаря работе нескольких отдельных ученых.

Тема Торстона напоминает нам об известном воплощении именно таких одновременных изобретений – эпохе паровых машин. Когда наступает эпоха паровых машин, все вдруг начинают строить паровые машины. Когда наступает эпоха эволюции, все разрабатывают теории эволюции. Когда наступает эпоха видеомагнитофонов, все собирают видеомагнитофоны. Когда наступает эпоха доткомов, все создают системы торговли по Интернету. А когда наступает эпоха краха доткомов, все доткомы терпят крах.