Погасли три солнца, и Холден наконец ощутил, что уменьшается в размерах. Ущерб был крошечным, почти незаметным. Белая точка на ладони — незаживающий ожог. Первый симптом чумы, которую его огромное «я» уже не могло не замечать.

От своей сердцевины, от Станции, он потянулся вовне, к потерянным для него солнцам, проник к ним сквозь огненные порталы. Павшие звезды стали теперь простой материей, пустой и мертвой, бессмысленной. Он наполнил их системы яростью жара и излучения, сдернул электроны с каждого атома. Взрыв. Их окончательная гибель отозвалась эхом, и Холден ощутил горестный покой. Раковая опухоль нанесла удар и выгорела. Пропали разумы, их уже не воскресишь. Изгнанная смертность вернулась, но ее выжгли огнем.

Погасла сотня звезд.

Песня перешла в вопль. Холден ощутил корчи своего тела, словно в нем бился и погибал запертый в ловушку пчелиный рой. Ошеломленная выгоранием сотен солнц Станция бросала сквозь порталы огненные удары по наступающей тьме, но тень все росла, и в ней гасли звезды, смолкали голоса. Смерть неслась в пустоте быстрее света, и ее было не остановить.

Решение, словно зародыш кристалла, придавало форму окружавшему его хаосу, становилось плотным, жестким, окончательным. Отчаяние, горе, миллионы прощаний, одно за другим. Ему явилось слово — «карантин» — и принесло с собой, согласно странной логике сновидения, груз нестерпимого ужаса. И как последний голос из шкатулки Пандоры — надежду на воссоединение. Рано или поздно найдется решение, и все потерянное будет обретено вновь. Врата опять откроются. Великий разум восстановится.

Миг разрыва, предрешенный и внезапный. Холдена разорвало на части.

Вокруг было темно. Он — опустошенный, крошечный, потерянный — ждал исполнения обещанной надежды, ждал безмолвного хора, шепчущего, что Армагеддон остановлен, что не все пропало. И молчание было нарушено.

«Ого, — подумал ему Миллер, — ну и дела!»

Холден, словно проскользив по бесконечному тоннелю света, вернулся в свое тело и целое мгновенье ожидал, что эта крошечная скорлупка из мяса и кожи взорвется, не в силах вместить его.

А потом в нем осталась одна только слабость, и Холден тяжело опустился на пол.

— Так, — заговорил Миллер, растирая себе ладонями щеки. — Ну, для начала кое-что. Вроде как все объяснилось, а вроде как и нет. Заноза в заднице.

Холден перекатился на спину. Он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку, а потом кое-как слепили заново. От попытки вспомнить, каково быть размером с галактику, начиналась головная боль, так что он оставил это.

— Расскажи мне, что же это за «все», которое объяснилось, — сказал он, как только вспомнил, что такое «говорить». Двигать влажными мясистыми валиками для образования слов представлялось интимным и неприличным.

— Они засадили нашу систему в карантин. Отрезали от сети, чтобы заблокировать поражавший локации вирус, или что он там такое.

— Значит, за каждым из этих порталов — солнечная система, набитая теми, кто создал протомолекулу?

Миллер рассмеялся, и от его смешка по спине у Холдена почему-то пробежали мурашки.

— До черта маловероятно.

— Почему?

— Станция пару миллиардов лет дожидалась сигнала «все спокойно», чтобы снять блокировку. Если бы они там нашли решение, не стали бы столько ждать. Не знаю, что это было, но, по-моему, оно добралось до всех.

— До всех, кроме тебя, — поправил Холден.

— Нет, малыш. Я такой же «один из них», как «Росинант» — один из вас. «Роси» — толковая машинка, ему о вас многое известно. Вероятно, он мог бы смастерить грубое подобие своей команды. Вот эти, которых ты ощущал, — я в сравнении с ними чувствую себя ручным терминалом.

— И «ничего не объяснилось», — припомнил Холден. — Это ты про то, что их убило?

— Ну, честно говоря, не совсем чтобы ничего. — Миллер скрестил руки на груди. — Мы знаем, что оно щелкало как семечки галактические разумы, — а это уже кое-что. И мы знаем, что оно пережило дезинфекцию, захватившую пару сотен солнечных систем.

Холдену ярко представилось воспоминание: Станция швыряет пламя сквозь кольца врат, звезды по ту сторону лопаются воздушными шариками. Сами порталы, охваченные огнем, гибнут. Даже эхо воспоминания было болезненным до темноты в глазах.

— Они что, всерьез взорвали столько звезд, чтобы его остановить?

В представлении Холдена Миллер похлопал по сооружению в центре зала — хотя теперь он знал, что никакой Миллер ничего не трогает. Нечто нажало нужные кнопки на клавиатуре синапсов, вызвав соответствующий образ.

— Ага. Посовали в автоклав целыми системами. Подкинули в котлы побольше энергии, они и рванули.

— Но ведь они не могут продолжать в том же духе, верно? То есть, если все, кто этим занимался, погибли, некому больше спустить курок. С нами такого не будет?

От ухмылки Миллера у Холдена застыла кровь.

— Сколько можно твердить? Станция перешла на боевой режим, малыш. Она защищает себя.

— А нельзя ее как-нибудь успокоить?

— Конечно, я ведь здесь, я могу снять блокировку, — сказал Миллер, — но для этого вам придется…

Миллер пропал.

— Что? — выкрикнул Холден. — Что мне делать?

Сзади прогремел усиленный динамиком голос:

— Джеймс Холден, именем Марсианской Республики Конгресса объявляю вас арестованным. Опуститесь на колени, руки за голову. Попытка сопротивления приведет к вашей смерти.

Холден подчинился, но голову все-таки повернул. В зале стояли семеро десантников в боевых скафандрах. Они не потрудились навести на него оружие, но Холден знал: в этих скафандрах им по силам порвать его на куски и без выстрелов.

— Честное слово, ребята, чтоб вам дать мне еще пять минут!

Голоса. Свет. Ощущение неправильности — так глубоко, что не распознать. Бык попытался скрипнуть зубами — но челюсти уже были сжаты до боли. Откуда-то доносился плач.

Свет привлек его внимание. Простая матовая белая светодиодка. Аварийное освещение. Такое включают при падении напряжения. Смотреть на лампочку было больно, но он смотрел, чтобы сфокусировать взгляд. Если он сумеет объяснить себе освещение, прояснится и все остальное. Тревожные гудки звучали откуда-то извне. Из коридора. Мысли Быка скользнули туда, в переходы, в широкий бесформенный хаос, но он направил их обратно к свету. Так бывает, когда просыпаешься, только он не спал.

Понемногу он опознал тревожные гудки — так звучат мониторы медотсека. Он в медотсеке, пристегнут к кровати. Руку тянет трубка капельницы. Нахлынуло головокружение, и восприятие мира сместилось — он не стоит, а лежит плашмя. При невесомости это ничего не значит, но человеческий мозг ищет направления даже в безразличном к направлениям космосе. Болела шея. Болела голова. И еще что-то было не так.