– Ты видел, как он смотрел! – с горячностной экспансивностью говорил он Нилепину. – Видел его взгляд? Это же… Это чистая боль! Всепоглощающая! – он возбуждения Пятипальцев не мог справится с дыханием. – Как он дергался! Я чувствовал каждый его нерв, каждый мускул! Я клянусь тебе, Лева, я чувствовал его!

– Юра, умоляю, замолчи.

– Не могу молчать, братан! – здоровяк вскочил с топчана на котором сидел, хаотично повертелся и не найдя применения своей экзальтированной взволнованности, вернулся и брякнулся обратно. Топчан под его тяжелым телом хрустнул и чуть осел на одну ножку. – Какие у него были глаза, Лева! Ты видел? Ты видел его взгляд? Он умирал от боли, а я смотрел в его глаза и все видел! Видел, как он страдал, что он ощущал. Я как будто сам… Я как будто сам, братан, все прочувствовал! Я слился с ним, я испытал, наверное, то же самое… Блин, Лева… Ты понимаешь? Никто не поймет! А я знаю! Знаю, что он чувствовал – боль ослепляющую, одуряющую! Для него не было ничего кроме боли! Я бы хотел так умереть, Лева…

– Господи, Юра, скажи еще что ты ему завидуешь!

– В какой-то степени – да, – признался Пятипальцев.

Наступило неловкое затишье, только топка потрескивала огнем. Аркадьич, тоже слышащий слова Пятипальцева, только подозрительно косился на приятеля. Докурив очередную сигарету, он преподнес обоим своим коллегам две замызганные чайные чашки с налитой на самом дне жидкостью. Кочегар велел выпить это. Нилепин понюхал и отвернулся, а Пятипальцев, чьи вкусовые рецепторы реагировали своеобразно, проглотил жидкость в один глоток и даже облизался. Его примеру последовал и Лева, но единственный сделанный им глоток прожег гортань подобно щелочи.

– Иисусе! Что это за самогонка? – выдохнул он. – Как ты это пьешь?

– Какая самогонка? – рявкнул Аркадьич и снял, наконец со лба забрызганные кровью защитные очки в пластиковой оправе. – Это корвалол. Теперь, в рот вас чих-пых, сидите тут, не вылезайте, я сейчас приду.

– Ты куда?

– Надо. Не выходите никуда. Не хватало еще что-бы вас увидел охранник или еще кто-нибудь. Вы были в цеху, кто там еще есть?

– Степка Коломенский был.

– Еще?

– Были еще какие-то мужики… Вроде монтажники вентиляции…

Аркадьич еще раз повторил свой приказ не выходить пока он не вернется и, накинув на тощие плечи куртенку, покинул кочегарку.

Нилепин и Пятипальцев сидели на топчанчике, перед ними горел котел. Они молчали. Бородатый наладчик нашел взглядом баночку корвалола, привстал, взял ее и отвинтив крышечку припал к капельному дозатору. Он капал себе прямо в рот, пока пузырек не опустел. Потом он, помолчав некоторое время, потрогал свое сердцебиение, и начал говорить уже более-менее ровным голосом. Он поведал своему молодому товарищу об особенностях своего отношения к боли. О том, как в подростковом возрасте его частенько било током из-за неисправной электропроводке в доме, а потом, когда он подрос и заинтересовался собственной половой жизнью и принялся экспериментировать с сексуальным разнообразием, он стал использовать в качестве стимулятора электрические провода под напряжением.

Понравилось. И понеслось. Наряду с электричеством, Юра стал пробовать надрезы на коже, уколы, ожоги. И сам того не заметил, как увлекся этими мазохистскими вещами так плотно, что стал испытывать все более нарастающее равнодушие к обычным методам стимуляции. В конце концов он стал причинять себе боль просто так безо всякого повода, просто чтобы испытывать эти чувства.

Капли корвалола чуть-чуть успокоили Нилепина и он постарался душевно отстраниться от Пятипальцева и его монолога. Он заметил, что его фирменная курточка все перемазана кровью, он брезгливо снял ее и не придумал ничего лучшего как сжечь. Смяв ее в комок, он открыл дверку пылающей топки и невольно взглянул внутрь. Прямо у его лица догорала человеческая ступня (Аркадьич снял с ног несчастного Августа обувь). Кожа уже обуглилась, выставив напоказ чернеющие кости. На Нилепина опять накатило, его вырвало и он едва успел подставить свою окровавленную куртку. С отвращением сунув полную рвоты куртку в огонь, он захлопнул дверцу топки и отвернулся.

Ему надо было уйти на улицу, подышать холодом, может быть даже промерзнуть на ветру. Находиться здесь в этом инфернальном месте он уже не мог. Не смотря на запрет кочегара, он выйдет на улицу, умоет лицо снегом, это должно взбодрить его, освежить. А Пятипальцев продолжал говорить-говорить. О своих увлечениях мазохизмом, о том непередаваемом чувстве боли, чтобы понять которое нужно самому испытывать боль, ибо словами это не передать. Продолжая послушно сидеть на топчанчике он много чего говорил, но у Нилепина все расплывалось перед глазами и он не слушал друга, слова возникали где-то за его сознанием, звучали там и проходили мимо. Вместо своей сожженной фирменной курточке, выданной ему (как и всем работникам ОАО «Двери Люксэлит»), он облачился в найденную у Аркадьича другую куртяшку – не серо-синюю с логотипом фабрики, а красную с надписью на спине «Фрунзенская птицефабрика №1». В этом облачении уже в дверях его и застал неожиданно вернувшийся кочегар.

Он был в снегу, ворчал от озноба и тащил с собой сдутую камеру от автомобильного колеса.

– Я же сказал – не выходить, в рот тебя чих-пых! – рявкнул он на молодого человека и с неудовольствием обнаружил на нем одну из своих курток, но по этому поводу смолчал. Принесенную камеру он запихал в топку и объяснил присутствующим, что так он избавится от нехарактерного для кочегарки запаха крематория, который может привлечь не только всех окрестных собак, но и еще кого-нибудь лишнего, например, того же самого охранника. – Ну что, – выдохнул он, – дело, в-общем, сделано. От трупа я избавился, скоро он догорит и я почищу топку от золы. Крови вот только много, придется оттирать до усрачки… Теперь дело за вами, господа хорошие.

– А что с нами? – глупо спросил Нилепин.

– Как будем вопрос решать? Я имею в виду бабло.

Нилепин и Пятипальцев переглянулись.

– Какое бабло? – спросил бородатый наладчик.

– Не шали, Юра, – предостерегающе сощурился худой кочегар. – С кем-то я договорился о двух сотнях тысяч. Не подскажешь с кем? Я свою работу сделал, трупа нет и никто его не найдет…

– Он еще не сгорел, – вмешался Лева и покосился на топку.

– Сгорит, не беспокойся. И кровь с пола я сотру, мне это нужно так же как и вам. Я ведь тоже соучастник, не забывайте, господа, в рот вас чих-пых. – Аркадьич распахнул топку и долго ковырялся там кочергой, из нее повалил жирный дым.

– Ты ее точно сотрешь? – спросил бородач Пятипальцев с угрюмым сомнением окидывая взором окровавленные вентиля, трубы,