Катон не мог с этим не согласиться. Рациональная часть сознания юноши и сама криком кричала о том, что им следует бросить безнадежную затею и вернуться во Второй легион. В конце концов у Веспасиана достанет ума понять, что они сделали все возможное перед тем, как признать свое поражение. Продолжать поиски, зная, что за ними охотятся дуротриги, было бы настоящим безумием. В сложившейся ситуации даже попытка добраться до земель атребатов уже таила в себе немало опасностей, но тут щепетильный и желавший оставаться до конца честным в своих рассуждениях Катон заодно попытался представить, какой опасности подвергается сейчас семья командующего, и ужаснулся. Нарисованная услужливым, но на беду слишком живым и ярким воображением картина его потрясла. Юношу словно бы физически придавил к земле гнет безысходности, порождаемой неотвратимостью близящегося обряда. Страх сгореть заживо в плетеной пылающей кукле — вот что каждодневно ощущает теперь бедная женщина, глядя на своих злосчастных детишек. Катон никогда не видел генеральского сына, но тот почему-то представлялся ему похожим на светловолосого малыша, валявшегося поверх горы трупов в колодце.

Нет! Этого нельзя допустить. Нельзя повернуть назад, нельзя обречь себя на дальнейшее существование с неотступными мыслями, что ты ничего не предпринял, чтобы спасти от жуткой смерти ни в чем не повинных детей. Подобная жизнь вскоре бы превратилась в кошмар. Дело обстояло лишь так, и никак иначе. Придя к этому выводу, Катон принял решение, хотя прекрасно осознавал, что излишняя сентиментальность губительна, как и путь, избранный не по здравому размышлению, а лишь повинуясь порыву. Эти соображения не имели значения. Он руководствовался инстинктом, не подвластным никакому логическому анализу.

Молодой оптион поглядел на центуриона:

— Ты, значит, считаешь, что нам нужно двигать назад, командир?

— В этом, по крайней мере, есть смысл. А ты как думаешь, Боадика? Ты и твой жених?

Икен и икенка обменялись несколькими короткими фразами. Празутаг не выказал к обсуждаемому вопросу ни малейшего интереса. Какое-то мнение на этот счет, похоже, имелось у одной Боадики, которая в чем-то убеждала гиганта. Но кончилось тем, что она отступилась и опустила глаза, уставясь на собственные колени.

— Ну? Что думает наш недоделанный черный жрец?

— Его в любом случае это мало волнует. Речь идет о спасении римлян, и ему не так уж важно, будут они жить или нет. Если ты решишь бросить их на сожжение, дело твое. Он говорит, это интересное испытание мужества.

— Испытание мужества?

Макрон холодно воззрился на икенского воина.

— В отличие от вас, нецивилизованных простаков, мы, римляне, способны принимать пусть и неприятные, но правильные решения, а не бросаться тупо вперед — на верную смерть. Посмотри, к чему за прошедшие годы привел вас, кельтов, ваш дурацкий героизм. Короче, мы сделали здесь все, что могли. Сейчас мы немного отдохнем, а как только стемнеет, потопаем потихоньку обратно.

Макрон повернулся к Катону, но тот не ответил на его взгляд. Вид у оптиона был отсутствующий.

— Эй, паренек, что с тобой?

— Командир?

Катон встрепенулся, словно выйдя из транса, и Макрон вдруг припомнил, что в последние дни им доводилось отдыхать лишь урывками. Должно быть, юнец задремал.

— Я тут прикинул, что да как, и подумал…

Макрон ощутил, как на него наваливается тяжкое бремя уныния. Даже обдумывая что-либо пустячное, Катон имел обыкновение до невероятности усложнять свои мысли, ставя в тупик всех имевших с ним дело нормальных людей. Ну почему, почему бы этому умнику раз и навсегда не уразуметь, что мир сработан весьма незатейливо и напрягать в нем ничто никого не должно?

— Что ты подумал? Только говори прямо?

— Я подумал, что ты прав, командир. Мы должны поскорее убраться отсюда. Нам нет резона бессмысленно рисковать.

— Нет. Абсолютно.

— И генерал, несомненно, согласится с тобой. А согласившись, конечно же, позаботится и о том, чтобы никто не посмел упрекнуть тебя в… как бы это сказать? В утрате моральной стойкости — вот как!

— В утрате… чего?

Судя по всему, заключительная часть фразы не пришлась Макрону по вкусу. Слышалось в ней какое-то неармейское пустозвонство. А Макрон относился к тем людям, для которых разговоры о чем-то «моральном» сродни зубной боли, и потому с досадой поморщился:

— Послушай, сынок, нельзя ли без этих мудреных вывертов? Попробуй еще раз выложить, что у тебя на уме, только ясно и просто. Ты ведь хочешь сказать, что в легионе, когда мы вернемся, могут подумать, будто мы струсили?

— Разумеется, могут. Но это ведь не большая беда. Главное, генерал поймет, что разоблачение напрочь лишило нас возможности что-либо сделать для его близких и что только поэтому мы решились уйти, оставив их в лапах друидов и тем самым обрекая на неминуемую и ужасную смерть. Разве мы виноваты, что у нас не было выбора? Нет. Вот и Плавт сделает тот же вывод. А за ним со временем и остальные поймут, в чем суть дела. Я прав, командир?

Хмыкнув, Макрон медленно кивнул и потер лоб костяшками пальцев, пытаясь сосредоточиться. Ну и наворотил этот парень! Как тут во всем разобраться?

— Отправимся налегке, командир? — продолжал воодушевленно Катон. — И помчимся как птицы. Бросим здесь все, что нам не понадобится. Все, что может помешать нам скакать.

— Никто никуда скакать не собирается.

— О, прошу прощения, командир. Наверное, я неправильно выразился. Скакать — это вроде бы бегство. Вот возвращение — дело другое. Я имел в виду — возвращаться.

— Вот как? Похвально. Но можешь не утруждаться. А ну, оставь поклажу в покое!

— Командир?

— Я сказал, не трожь поклажу. Мы никуда не возвращаемся. По крайней мере, пока. Пока не полазим тут еще малость.

— Но ты ведь сказал…

— Заткнись! Тогда я просто сказал, а теперь принимаю решение. Мы продолжаем поиски. У кого-нибудь есть возражения?

Макрон повернулся к иноплеменникам и вызывающе, на тот случай, если тем вздумается с ним спорить, вздернул подбородок. Боадика, пряча ухмылку, смолчала. Празутаг, как обычно, все понял не так и энергично закивал.

— Будем драться, римлянин, да?

— Нет. Не сейчас! — рявкнул Макрон. — Вот выпадет ничем не занятая минутка, тогда с удовольствием, а до той поры спрячь свой гонор. Договорились? Боадика, переведи: я хочу быть уверен, что он все понял правильно.

Празутаг был явно разочарован, но природное добродушие быстро взяло в нем верх над досадой. Он протянул свою лапищу и наградил Макрона мощным шлепком по плечу.

— Ха! Ты хороший человек, римлянин. Будем друзья… может быть.

— Я бы на это многого не поставил, — пробормотал Макрон, одновременно пуская в ход самую сладкую из улыбок, какая только могла нарисоваться на его покрытой шрамами суровой физиономии. — Но так или иначе, давайте решать, что нам делать дальше.