Даль решил оправдаться, показать, как люди грамотные, но не просвещенные употребляют свою грамотность не на благо народу, а во зло. Но у него получилось, что грамотный мужик работать не станет: перо-де легче сохи. Как, ничего не ломая, сделать неграмотного мужика образованным, Даль, понятно, опять-таки не мог сказать. В итоге Даль, готовившийся подарить своему народу словарь, равного которому нигде не было, приобрел недобрую славу врага народного образования. Добролюбов так и написал о Дале: «Упорный враг крестьянской грамотности».

Даль объяснял знакомым, что вышло недоразумение, что он хотел как лучше.

Декабрист Пущин, старый друг Пушкина, возвращенный из тридцатилетней ссылки и попавший в Нижний Новгород, укорял Даля:

— Меня ваша статья неприятно поразила. Буду с вами ратоборствовать до последнего. Если не могли по некоторым обстоятельствам написать, как хотели и как следовало, то лучше было вовсе не писать.

Добролюбов при личном свидании сказал:

— Что написано пером, того не вырубишь топором. Вам ли этого не знать! Я, Владимир Иванович, не верю, что можно быть для всех хорошим. Нужно выбирать.

Даль расстроился:

— Один говорит: «ты пьян», другой говорит: «ты пьян», а коли третий скажет «ты пьян» — ступай и ложись.

Добролюбов приезжал в Нижний Новгород летом 1857 года. Он уже был к этому времени товарищем и сподвижником Чернышевского, постоянным сотрудником самого передового русского журнала «Современник». Он мечтал о том часе, когда раб на барина восстанет, поднимет топор на деспота. Рассуждения Даля о грамотности, Далевы опасения, что освобождение крестьян может привести к бунту, были Добролюбову чужды. Рассказы и повести Казака Луганского были ему тоже не по душе, хотя он и признавал, что «простой быт» Даль изображает верно и народным языком владеет хорошо. В оценке Даля Добролюбов сходился с Чернышевским. Правда Даля, за которую он стоял и в рассказах своих и в своих делах, была лишь частицей той большой правды, за которую боролись и в жизни и в литературе Добролюбов и Чернышевский. Добролюбов требовал, чтобы в каждой печатной строчке слышался «пульс биения современной жизни», чтобы каждая страница будила общество, звала его на «дело», на борьбу.

Добролюбова считали человеком твердым, непоколебимым, даже дерзким. Казалось бы, зачем ему встречаться с Далем, а встреться они — неизбежен острый, неприятный разговор. Однако из писем Добролюбова узнаем, что их встреча не случайна, что Добролюбов, еще отправляясь в Нижний, надеется увидеть Даля, познакомиться с ним. Даль, конечно, интересовал Добролюбова как собиратель пословиц. О запрещенном сборнике ходили слухи, Добролюбов пересказывал их, присовокупляя от себя нелестные отзывы о «попе-академике». Знал он, видимо, и о работе Даля над словарем: сведения о ней иногда появлялись в печати. Как бы там ни было, встреча состоялась и…

Впрочем, предоставим слово самому Добролюбову:

«Самое отрадное впечатление оставил во мне час беседы с Далем. Один из первых визитов моих был к нему, и я был приятно поражен, нашедши в Дале более чистый взгляд на вещи и более благородное направление, нежели я ожидал. Странности, замашки, бросавшиеся в глаза в его статьях, почти совершенно не существуют в разговоре, и таким образом общему приятному впечатлению решительно ничего не мешает. Он пригласил меня бывать у него, и сегодня я отправляюсь к нему…»

Они остались довольны друг другом. Даль, надо полагать, объяснил наконец «недоразумение» со статьями о грамотности. Добролюбов нашел то, что было глубоко запрятано в этом скрытном человеке, оценил не по видимости, а по достоинству.

Не надо только думать, что эта встреча многое решила. Каждый остался при своей правде. Добролюбов не верил в благополучную избу, о которой всю жизнь грезил Даль. Пришло время выбирать, но Даль хотел остаться, каким был. А время было уже добролюбовское. Далю за ним не угнаться.

Чтобы отстать, не обязательно идти назад. Достаточно остановиться, и время тебя обгонит. Останешься во вчерашнем дне. Это со многими случается. Даль вздыхал невесело:

— Правда твоя, правда и моя, а где она?

БОЛДИНО. ОСЕНЬ

Служба забросила Даля на юго-восток Нижегородской губернии, в Лукояновский уезд. В село Болдино он попал вечером. Беспросветная темень затянула небо. Дождь сыпал осенний, мелкий, нескончаемый. Не стучал по земле, не колотил по заборам и крышам, не шумел в сочной листве, — сыпал почти беззвучно, лишь едва слышно и однообразно шурша. Щедро сеял копейки в черные лужи.

Даль, перешагивая через лужи и увязая в цепкой грязи, прошел к господскому дому. Дом был темен, пуст. Никто в нем не жил. Приказчик отпер дверь, зажег свечу. Из комнат тянуло нежилым — сыростью, холодом, пустотой. Приказчик покапал на некрашеный стол золотистого, горячего воску и прилепил свечу. Даль приблизился к столу, подержал над свечою пальцы — сквозь кожу тепло и красно просвечивала кровь. Даль запахнул свободную, до пола шинель внакидку, сел в простое, не обитое материей кресло. Старое кресло протяжно заскрипело. Даль отпустил приказчика, остался один.

Провел ладонью по столу, не то пыль смахнул, не то погладил нежно старые доски: может быть, на этом столе написаны «Маленькие трагедии», «Повести Белкина». Почти тридцать лет назад холерные карантины заперли Пушкина в Болдине. Даль стоял тогда с полком на Волыни. Или, кажется, уже в Польше. Нет, на Волыни, пожалуй. Пушкин был велик и недосягаем. Теперь Пушкин близок, хотя его нет, совсем нет, а Даль уже старик, только на часок завернул в Болдино, едучи по делам службы.

Пахло горячим воском. Даль пригрелся. Смотрел на свечу