Каждое музыкальное занятие заканчивалось пением «Интернационала». Мы вставали, руки по швам, и выпевали непонятные слова. Строчку «С Интернационалом воспрянет род людской» я пел так: «Сын Терна Ционала воспьянет». «Сын» вопросов не вызывал, а кто такой Терна Ционал стеснялся спросить. А еще помню, как переживал за юного барабанщика, который «песню допеть до конца не успел». Воображал, как он шагает со своим барабаном по широкой парковой аллее, а за каждым деревом скрывается враг.

Сестрой-хозяйкой работала Зинаида Николаевна Пастернак. Не знаю, какой «сестрой» она была для своего персонала, но «хозяйкой» была превосходной, умеющей так организовать работу, что даже требовательной Фане Петровне придраться было не к чему. И кулинаркой она была отменной.

Виталий Хесин с родителями. 1946

Я родился в апреле 1935 года в Ленинграде, по адресу: Канал Грибоедова, дом 9. Это знаменитый Дом писателей, фасад которого, обращенный к каналу, украшен сегодня многочисленными мемориальными досками. В доме этом длинные, плохо освещенные коридоры, и сестра, возвращаясь из школы, звонила в крайнюю квартиру дяде Жене (Евгению Шварцу) и просила проводить ее до дверей нашей квартиры в пристройке на четвертом этаже. Соседями были Козаковы, с которыми мои родители дружили. Я был моложе Миши на полгода, но гулять в Летний сад или расположенный неподалеку Михайловский садик нас водили парой или моя мама, или их домашняя работница Катя, ставшая фактически членом семьи. Когда Миша снялся в фильме Михаила Ромма и позже сыграл Гамлета у Охлопкова, мама с гордостью вспоминала, как когда-то сажала его на горшок.

Козаковы Зоя Александровна и Михаил Эммануилович были изумительными людьми. Они прошли через всё мое детство, и я часто их вспоминаю. Папу перевели в Москву и назначили директором ВУОАП в 1938 году. Приезжая из Ленинграда, Михаил

Эммануилович останавливался у нас. Он был тяжелым диабетиком и ежедневно делал себе уколы инсулина (умер от диабетической комы в 1954 году), и я помню, как говорил маме: «У дяди Миши сахарная болезнь, а у меня будет конфетная». Я был «хроническим сладкоежкой». Хорошо помню, как в 1949 году папа и Михаил Эммануилович шепотом, чтобы я не слышал, обсуждали возможность вызволения с Лубянки Зои Александровны, которая была арестована как «повторница». Первый арест приходится на конец 30-х годов. А Зоя Александровна, когда меня как сына «врага народа» не приняли в институт, ходила к ректору «похлопотать». Результат, естественно, был нулевым, но я никогда об этом не забуду. И маму навещала в психиатрической клинике им. Кащенко.

Дом писателей на Набережной канала Грибоедова в Ленинграде

Мама через месяц после папиного ареста, в октябре 1950-го пыталась покончить с собой. Она написала прощальное письмо, в котором наказывала сестре (ей был двадцать один год, мне – пятнадцать) вырастить меня хорошим человеком, наполнила ванну водой, села в нее и перерезала бритвой запястье. Сестра, вернувшаяся домой минут через пятнадцать, услышала слабый стон и, войдя в ванную, увидела маму, сидящую в кроваво-красной воде. Сестра стала дико кричать, прибежали соседи, вызвали скорую. Маму спасли, но прямо из института Склифосовского перевезли в «Кащенко», где она провела полных два года. Кисть левой руки осталась «мертвой» до конца ее дней.

Еще один маленький эпизод примерно того же периода. Со мной во дворе заговорила девочка-соседка, и другая потянула ее за рукав: «Как ты можешь разговаривать с сыном врага народа?» А у самой этой «правильной» девочки мама была арестована в тридцать седьмом году, и папа, правоверный коммунист, отрекся от жены.

С Мишей Козаковым я после 1946 года не общался. У нас разные характеры, и судьбы разные. Бывая на его выступлениях, никогда к нему не подходил. Учился я в элитной 110-й школе, закончил ее в 1952 году. В параллельном классе учились два мальчика, имена которых пользуются сегодня широкой известностью. Это Шура Ширвиндт, художественный руководитель Театра Сатиры, и бывший ракетчик, а ныне американский политолог Серёжа Хрущёв. Сережа, появившийся у нас в девятом классе, когда его папу перевели с Украины в Москву, учился прекрасно, окончил школу с золотой медалью, а Шурины школьные успехи были весьма скромными. Шура дружил с Володей Косолаповым, и я хорошо помню шуточные эпиграммы в стенгазете, смысл которых «где Шура, там и Вова и наоборот». А Серёжу на переменках обычно видели рядом с Гундоровым (имя не помню) – сыном генерала, возглавлявшего Славянский антифашистский комитет.

Интересно, что память моя сохранила фамилии почти всех учеников их класса «А». А вот помнят ли они наших «бэшек», сомневаюсь. Большой дружбы между классами не было, хотя учителя, за исключением преподавательниц иностранного языка (у нас – немецкий, у них – английский), были общие. И какие учителя!

Весной 1948 года мы силами литературного кружка, который вела учительница русского языка и литературы Елена Николаевна Дергачёва (позже она взяла фамилию мужа – Домбек), ставили отрывок из «Молодой гвардии», только-только опубликованного и очень популярного романа А. Фадеева. На женские роли девочек из соседней женской школы приглашать не разрешили (на девочек в стенах мужской школы смотрели, как на инопланетянок) и их исполняли мальчики. Я играл Ульяну Громову. Сестра дала мне свой девчачий костюмчик: закрытая блузка, жакет, юбка, туфли на низком каблуке и платочек на голову.

Дело в том, что нас до седьмого класса в обязательном порядке стригли наголо. Даже челочку иметь не разрешалось. Нарушителя тотчас же отправляли в парикмахерскую. Шура Ширвиндт тоже участвовал в спектакле, но исполнял эпизодическую роль (кажется, Володи Осьмухина).

На репетициях никаких проблем не возникало. То, что мальчики говорили о себе «я сказала», «я видела» воспринималось без улыбок. Но, когда при полном зале открылся занавес и зрители увидели нас, актеров, поднялся такой хохот – и в зале, и на сцене, – что играть было невозможно. Я не произнес ни одной реплики, ибо меня душил смех, то же было с Геной Р., исполнявшим роль Любки Шевцовой, и Юликом К, игравшим бабушку Олега Кошевого.

Родители Виталия Хесина с Леонидом Утёсовым. 1963

Директор школы Иван Кузьмич Новиков, сидевший в первом ряду, с ужасом взирал на это «действо», и сегодня я его хорошо понимаю. Ведь это был сорок восьмой год, началась новая кампания шельмований и массовых арестов, и наше поведение можно было расценить как «идеологическую диверсию». Сценка называлась «Молодогвардейцы слушают речь вождя»: импровизированная вечеринка, самодельный радиоприемник и прильнувшие к нему, чтобы не пропустить ни одного слова, юноши и «девушки». Елене Николаевне (она исполняла роль мамы Олега Кошевого) после этого случая пришлось уйти из школы. А она была прекрасной учительницей и, что немаловажно в мужской школе, красивой женщиной. Все мальчики были в нее чуть-чуть влюблены.

Девять лет назад, увидев Елену Николаевну на телеэкране (класс Шуры в программе «Одноклассники» отмечал 50-летие окончания школы и пригласил своего классного руководителя в пятом-шестом классах), я из Америки разыскал ее. Написал несколько писем, часто говорил с ней по телефону. Она плакала, понимая, что увидеться нам скорее всего не суждено.