27 сентября. С утра мы работали во дворе «Норд-лагеря». Один из моих товарищей по эшелону — Калимали, шепнул мне:

— Ты заметил, что почти все начальство ушло из лагеря?

— Да. Но почему?

— Прибыл новый эшелон и людей уже отправили на смерть. Должно быть, сейчас начали…

У меня точно сердце оборвалось — и в тот же миг я услышал полные мучительной тоски и ужаса вопли детей и женщин, которые сейчас же заглушались неистовым гоготом гусей.

Шубаев крикнул мне в ухо:

— Ишь, подлюги, что придумали. Мне рассказывали старые лагерники: давно уже приказу Френцеля, держат триста гусей для того, чтобы заглушать их криком вопли умирающих людей. Ну и мерзавцы.

Я почувствовал, что кровь закипела в моих жилах. Если б сейчас появился здесь какой-нибудь немец, я убил бы его вот этой лопатой, которую держал в руках.

Ко мне подошли бледные, взволнованные Цибульский и Лейтман.

— Саша, нельзя дальше терпеть, надо действовать, уничтожить охрану — и в лес — всего лишь в двухстах мерах от нас.

Я ответил:

— А часовые на вышках, а колючие изгороди, а заминированные поля? Конечно, бежать одному или нескольким легче, чем всем. Но надо сделать так, чтобы ни один из нас не остался здесь. Пусть часть людей не уцелеют при побеге, но те, кто спасется от этих людоедов, будут мстить им.

— Но медлить нельзя — настаивал Цибульский. — Ведь уже осень, а когда лес оголится и выпадет снег, в чаще трудно будет скрываться.

Я помолчал немного и сказал:

— Если верите мне, терпеливо ждите, не говорите никому ни слова. Придет время, я скажу, что нужно делать.

Через полчаса, когда утихли крики погибших людей и густые клубы дыма начали подыматься вверх над лагерем, к нам пришел немецкий офицер Вальтер, выхватил у одного из лагерников колун и начал с остервенением колоть дрова. Минут двадцать он колол. Потом бросил колун, закурил папиросу и медленно ушел.

— Гад, — подумал я, — успокаивает нервы.

28 сентября. В обед ко мне подошел Леон и сказал:

— Мне хочется поговорить с вами откровенно. Но здесь, понятно, это не удастся. Приходите после работы в женский барак. Только украдкой, осторожно, чтобы не видели немецкие офицеры.

Вечером я и Лейтман отправились в барак, где было размещено сто пятьдесят женщин.

Тут же было и несколько пришедших мужчин. Один из них отозвал меня в сторону и шепнул:

— Леон просил передать вам, что его задержали на работе во втором секторе, и он не сможет прийти сегодня.

Женщины стали наперебой спрашивать меня, что делается в Советском Союзе, как там живут и борются против фашизма.

Получилась своего рода политическая информация. Но положение осложнялось, так как я совершенно не знал, с кем имею дело. Среди присутствующих могли быть и капо. Я говорил по-русски. Мои ответы, переводимые Лейтманом, выслушивались с большим вниманием.

Я рассказывал о том, как фашист был не только остановлен под Москвой, но и отброшен на сотни километров. Как они окружены и уничтожены под Сталинградом. О том, что Красная Армия подходит к Днепру[398].

Много расспрашивали меня и про партизан. Я говорил, что знал. Рассказывал, что немцы очень напуганы партизанским движением, особенно в Белоруссии, и что, например, в Минске немцы боятся показываться за город в одиночных машинах, — выезжают не меньше чем по десять машин с установленными на них пулеметами.

Ни террором, ни арестами фашистам не удалось уничтожить Минское подполье. Силы ударов по врагу нарастали с каждым днем. Эхо этой борьбы долетело к нам в лагерь на Широкой. Мы знали о взрыве в Гортеатре, где погибло много фашистов, о перерезанных проводах связи на улице Мопровской, о поджоге автобазы в городе, об убийстве палача Белоруссии Кубе[399]…

Одна из женщин робко спросила:

— Вот вы говорите, что партизан очень много, что даже под самым Минском нападают на немцев. Но почему же они не освободят нас?

— У партизан хватает своих дел. За нас действовать никто не будет.

Сказав это, я вышел из барака. Лейтман потом заявил мне, хотя он и не перевел этой фразы, но ее поняли все, кто был в бараке.

— Ты, Саша, будь осторожней, — добавил Лейтман. А то нас учишь молчать, а сам откровенничаешь. Побаиваюсь я. Когда ты ушел, я увидел в углу барака Бжецкого[400]. Он тоже заключенный лагеря, но работает здесь капо.

29 сентября. Всех нас повели к железнодорожному полотну. Там стояли платформы с кирпичами. Нам дали задание разгрузить их. Но и здесь немцы решили поиздеваться над нами. Каждый должен был подбегать к платформе, схватывать шесть кирпичей быстро относить их на двести метров и аккуратно складывать. Произошла суматоха, толкотня, так как на каждую платформу приходилось по восьмидесяти разгружавших. А если кто не успевал на бегу брать кирпичи, немцы били плетьми.

Когда стемнело, пришел ко мне Леон.

Мы сели во дворе на доски. Сначала он повел обыденные разговоры. Потом предупредил, что капо Бжецкий стал за мной следить, услышав мои слова, что «партизаны за нас действовать не будут».

— А зачем за мной следить? — заметил я спокойно. — Ведь я не собираюсь делать ничего преступного. А вчера в бараке я только отвечал на вопросы женщин.

Леон помолчал немного, потом внезапно сказал:

— Бежать отсюда очень трудно, почти что невозможно. Каждый сектор огорожен колючей проволокой в три метра, затем идет заминированное поле шириной в пятнадцать метров, а за ним еще один ряд колючей проволоки. Не забудьте о глубоком рве. Охрана примерно сто двадцать — сто тридцать человек, в том числе четырнадцать немецких офицеров, и резервная охрана за километр от лагеря тоже человек сто двадцать. А если даже кому удастся бежать, то остальным — смерть.

Я поднялся.

— О чем говорить? Ведь я же не замышляю побега.

— Обождите! — удержал меня Леон. — Давайте поговорим откровенно. Вы поймите, если из лагеря убежит хоть один человек, то всех остальных уничтожат. Нельзя выпускать тайну из этого лагеря. Каждый является как бы заложником за другого. Ведь вы советские люди, о вас так много говорят, неужели вы допустите, чтобы из-за спасения нескольких человек уничтожили весь лагерь, тем более, что мы любое ваше задание будем выполнять. Нас много таких, кто постоянно мечтает о побеге, но мы не знаем, как это сделать. Нам, словно воздух, нужен человек, который вывел бы нас отсюда. Мы выполним все, что он скажет.