Как раз перед нашим приездом рыжий растерзал молодую женщину и утащил ее шестилетнего сына.

Выйдя вечером на крыльцо, ты прислушался. Волчьего воя слышно не было. Хотя еще вчера он вволю разносился над пропастями и кустарником.

Волков ты не боялся, знал два-три жеста и несколько звуков, которые вмиг хищников обездвиживали. Звуки эти были странные, ни на какие другие не похожие, произносить их можно было только в случае крайней опасности и только при встрече с волком или бешеной собакой. Звукам и жестам обучила бабушка, которая в 50-е годы сама с волком в новороссийской степи столкнулась и осталась жива. А волк этот несколько лет подряд приходил огородами к нашему дому, стоявшему на самом краю маленького курортного городка, и тоскливо подвывал. Волчица скулит. Волк воет. Вой этот ты слышал собственными ушами и знал: воет волк, заматеревший, крупный…

Думая про того, давнишнего волка и отойдя довольно далеко от базы, стал уже поворачивать назад, как вдруг раздался неясный звук. Пришлось укрыться за камнем.

Показался пастух. Вчера он уже приходил на базу, судорожно вздыхая, дрожащими руками катал по сукну бильярдные шары. Это его жену растерзал, а шестилетнего сына утащил и тоже, наверное, кончил рыжий волк.

Сейчас пастух ступал мерно, обреченно. Белый войлочный колпак его сбился набок. На руках он нес мальчика. Тот был мертв. Лицо мальчика было не по-восточному, светлым, тело – ничуть не оцарапано.

– Уллым, уллым, – едва ворочая коснеющим языком, причитал пастух.

Ты уже хотел выйти из укрытия, чтобы пастуха встряхнуть, может, дать ему леща, крикнуть – жизнь не кончена!..

Вдруг раздался новый звук: мелко просыпались камни и откуда-то сверху, по укрытой зарослями тропе, сбежал увешанный оружием, белобородый, однако совсем еще не старый человек в новеньком камуфляже. Через плечо его был перекинут автомат с подствольным гранатометом, за поясом – штурмовой револьвер РШ-12, на спине армейский ранец.

Спустившийся посмотрел сердито на пастуха, чуть повременил, бережно взял из рук его мертвого мальчика и куда-то со своей ношей ушел.

– Гулл, Гулл, – чуть переменил звуки пастух, – Аш-Хаду Анла… Свидетельствую, – что нет! Аш-Хаду Анла… Возьми, Гулл, мертвого, отдай, Гулл, живого…

Ты повернул на базу. «Гулл! Гулл!» – неслось вдогон.

На следующее утро в уши случайно влетел разговор русского картографа и киргиза, начальника базы:

– …мертвый малец в гнезде у кумая был. Кумай – по-вашему, снежный гриф. Перо белое, голова плешивая. А весит – ого-го! Пятнадцать кэгэ весит, однако. Крылья – три с лишним метра в размахе.

– Брось заливать.

– Не брось, – а в гнезде у кумая малец нашелся. Волк мальца на потом припрятал, кумай у волка мальца украл. Уже мертвым в гнездо принес. Только пустое гнездо у кумая теперь… Когда кумай улетел, пастух мальца забрал. Пока нес – умом тронулся. Человек Черного Айбека, – мутный человек, непонятный человек, может, сам низший дух, может, Белый Гулл!.. Плохим людям этот Гулл несет плохое, хорошим – хорошее… Дальше так: человек Айбека пастуха встретил, мальца отнял, в гнездо отнес. Дождался снежного грифа, убил его. После положил мальца и кумая рядом, а гнездо поджег. Сам кричал, сам, обжигаясь, прыгал вокруг, выл жутко, как волк! Огнепоклонник, однако. Слышишь? Дымком тянет. Это от догорающего гнезда. А, может, большие пожары у нас впереди…

– Слышь, Сим? У тебя че, опять нюхалку соплями забило? Автомат игровой сгорел, говорю! Залей его водой и айда в переговорную!

Темно-молочные, торчащие в разные стороны груди креолки – снова выставились из листвы.

– Так вас Симой зовут? Серафим, стало быть? – Ты грубо расхохотался.

– Симон я, Симон! – Старший юстициарий наклонился, стал обрывать с ног ласты.

– И куда это она вас зовет?

– Сеанс связи у нас в переговорной. По мобилке с родственниками моими говорить она будет. Да как бы не в последний раз!

Ты повернулся и медленно побрел к западной оконечности Бобрового острова, хотя на креолку еще разок взглянуть и хотелось…

Туман рассеялся, клочьями осел на воду. Бобровый остров остался позади. Лодка причалила, и официант из берегового трактира, бледно лыбясь, сказал:

– Ну че, фраерок, кранты тебе по ходу, – теперь он не канючил и не растягивал слова, – много лишнего ты тут увидал… Но так и быть. Гони двести евриков и канай отсюда.

– Мы так не уговаривались.

– Двести! За конкрет-шоу платить надо, фраерок… Охрана!

Ты швырнул квелому в лицо смятую тысячу и кинулся бежать.

Не тут-то было! Квелый перехватил на бегу, у калитки. Произошла безобразная, с некрасивыми падениями и промашливыми ударами – стычка. Она должна была закончиться полным твоим поражением, потому что спешили уже к забору застольные служители в крапчатых бабочках.

Тут неожиданно для самого себя, целя словами прямо в горло квелому, ты заорал:

– Урою, сука, порррву!..

Квелый официант, выламывавший из трактирной ограды березовый кол, неловко дернулся, острый конец вонзился ему под кадык.

Хлынула черноватая кровь.

Ты хотел подбежать и плюнуть квелому в зенки, но трактирные подавальщики были уже близко, рядом, и ты, конечно, дал деру…

Гул земли, гул познания и гул прозрений, летом слышен быть перестал.

Может, поэтому в начале сентября ноги сами принесли в береговой трактир.

Квелого там уже не было.

– Так это у нас тогда особая неделя была, – объяснил другой официант, веселый, со взбитым коком, – подследственных, согласившихся на сотрудничество с органами, сюда к нам иногда привозят. По официальному, кстати, договору. Тогда всех посетителей – на неделю отсюда вон! А подследственным дают порезвиться, спектакли, ролевые игры им устраивают… Они несколько дней с бабами тут покувыркаются, глотнут чего надо и что хошь подпишут. Их потом в «кандее» – назад, в Бутырки или в Матросскую Тишину… Правда, убирать за ними – трех дней мало! Но платят за спектакли хорошо. Да и пригодится нам дружбец с органами!

Вздрогнув от слова «кандей» и сообразив: на острове теперь пусто, а военюрист Симон был просто подследственным, придумавшим для себя роль старшего юстициария и не совравшим, наверное, только про одно, про гул земли, – ты повернул назад.

Москва-река через промзоны и пустоши стремилась к прозрачной Оке.

Все стало подергиваться смутно-осенней мглой. Правда, в зелени вязов еще вспыхивали редкие золотинки, а в прибрежных кустах резал глаз смертельно искореженный якорь. Но вскоре и якорь потонул в сухой осенней мгле.

Торопясь, ты вернулся в береговой трактир, выпросил у настоящего, а не какого-то «ролевого» официанта салфетку, отобрал у буфетчицы губную помаду, которой она собиралась подвести губы, и на рвущейся бумаге кое-как вывел те несколько слов, что от всей этой истории только и остались: