Трогательный Грегорио! Мне стыдно, что я так посмеялся над его горячностью. Этот человек — сама память и сама верность, и мне бы не хотелось огорчать его. Он устроил меня в своем доме так, будто тот был моим собственным, так, будто он сам был обязан моим предкам всем, чем владеет, и всем, чем он стал. Тогда как, разумеется, ничего такого и в помине не было. Правда в том, что когда-то семья Манджиавакка входила в клан, который поддерживал моих предков. Они принадлежали к числу наших клиентов-союзников и традиционно были самыми преданными из них. Затем — увы! — фортуна повернулась спиной к клану Эмбриаччи. Обедневшие и разбросанные по торговым домам заморских стран, разоренные войнами, кораблекрушениями, чумой, лишившиеся потомства и вынужденные соперничать с новыми семьями, мои пращуры мало-помалу потеряли свое влияние, их голос уже звучал не так громко, их имя уже почиталось не так, как прежде, и все клиентские семьи оставили их, чтобы последовать за новыми господами, прежде всего за Дориа. Почти все, утверждал мой хозяин, ибо все это время среди Манджиавакка от отца к сыну передавались воспоминания о счастливой эпохе нашего былого могущества.

Ныне синьор Грегорио — один из самых богатых жителей Генуи, и отчасти — благодаря мастиксу, который везут ему с Хиоса и продажей которого во всем христианском мире занимается он один. Ему принадлежит дворец, в котором я сейчас нахожусь, — возле церкви Санта-Маддалена на возвышающихся над портом холмах. И еще один, кажется, гораздо более обширный, он стоит на берегу реки Варенны, и там живут его жена и три дочери. Зафрахтованные им корабли бороздят все моря — от самых близких до самых дальних и гибельных, вплоть до Малабарского берега[43]и обеих Америк. Он сам нажил свое состояние и ничем не обязан Эмбриаччи, но настаивает на почитании памяти моих предков так, словно они были его благодетелями. Я задаюсь вопросом, не руководит ли им нечто вроде суеверия, заставляющее его поступать таким образом и верить, что он потеряет благосклонность Небес, если отвернется от прошлого.

Как бы там ни было, положение вещей переменилось, и теперь он осыпает нас своими благодеяниями. Я появился в этом городе словно блудный сын — разорившийся, пропащий, отчаявшийся, — а он принял меня как отец, приказавший заколоть упитанного теленка. Я живу в его доме, как в своем собственном, гуляю в его саду, сижу на тенистой террасе, обмакиваю свое перо в его чернильницу. А он еще считает, будто я веду себя в его доме как чужак, потому что вчера он увидел, как я подошел к только что расцветшей розе и вдыхал ее запах, не срывая цветка. Мне пришлось поклясться ему, что в своем собственном саду в Джибле я тоже не стал бы ее срывать.

Хотя гостеприимство Грегорио позволяло мне легче переносить мое горе, оно все же не могло заставить меня забыть о нем. С той проклятой ночи, проведенной мной в тюрьме у янычар на Хиосе, не прошло ни одного дня, чтобы я снова не испытывал той боли в груди, которую уже ощутил однажды в Смирне. И однако, из всех моих страданий это было самым легким, я чувствовал эту боль, лишь когда она сжимала меня в своих тисках, и сразу же забывал о ней, как только она меня отпускала. Тогда как боль и страдание, которые я испытывал, думая о Марте, не покидали меня никогда: ни днем, ни ночью.

Она отправилась в это путешествие, чтобы добиться бумаги, которая должна была сделать ее свободной, и вот теперь она пленница. Она отдала себя под мое покровительство, а я не смог ее защитить.

А моя сестра Плезанс, доверившая мне своих сыновей и взявшая с меня обещание никогда с ними не разлучаться, разве я не предал ее?

А Хатем, мой верный приказчик, разве нельзя сказать, что я бросил и его? Правда, о нем-то я привык беспокоиться меньше всего; иногда он представляется мне похожим на тех ловких рыбок, которые, попавшись в рыбацкие сети, всегда найдут в себе силы ускользнуть из лодки и прыгнуть обратно в море. Я верю в него, и то, что он остался на Хиосе, действует на меня скорее успокаивающе. Если ему ничего не удастся сделать для Марты, он вернется в Смирну, чтобы ждать меня там вместе с племянниками, или заберет их и вернется в Джибле.

Но она, Марта? С ребенком, которого она носит в своем чреве, ей никогда не удастся перехитрить судьбу!

6 апреля.

Сегодня я писал целый день, но отнюдь не в своем новом дневнике. Я написал длинное письмо сестре Плезанс и другое, короче, — племянникам и Маимуну на тот случай, если они еще не покинули Смирны. Я пока не успел разузнать, как можно отправить мои послания адресатам, но Генуя — город, в который без конца прибывают и из которого уезжают купцы и путешественники, и я отыщу какое-нибудь средство с помощью Грегорио.

Сестру я попросил написать мне так скоро, как только это станет возможным, чтобы успокоить меня насчет участи ее сыновей и Хатема; я скупо поведал ей о своих злоключениях, не слишком раскрывая то, что касалось Марты. Зато добрую половину исписанных мной страниц я посвятил Генуе, моему приезду туда, моему хозяину и всему, что он говорил о славе наших предков.

Племянникам же я настоятельно рекомендовал поскорее возвратиться в Джибле, если они еще этого не сделали.

Я также очень просил их всех написать мне подробные письма. Но буду ли я еще здесь, когда придут их послания?

7 апреля.

Вот уже десять дней, как я в Генуе, но сегодня я впервые отправился на прогулку по городу. До сих пор я ни разу не покидал дом моего хозяина и сад, который его окружает, — угнетенный и обессиленный настолько, что иногда меня укладывали в постель как больного; чаще я просто слонялся от стула к стулу, от скамейки к скамейке. Я начал возвращаться к жизни только тогда, когда сделал усилие и снова стал вести свой дневник. Тогда слова опять сделались словами, а розы — розами.

Синьор Манджиавакка, который столь напыщенно вел себя в тот первый день на корабле, впоследствии проявил себя чутким хозяином. Он понимал, что мне нужно выздороветь и прийти в себя после перенесенных испытаний, а потому остерегался торопить меня. И только сегодня, когда я почувствовал себя увереннее, он в первый раз предложил мне проводить его до порта, куда он сам ежедневно отправляется по делам. Он приказал кучеру сначала провезти нас по площади Сан-Маттео, где находится дворец Дориа, проехать перед высокой квадратной башней Эмбриаччи и только потом повернуть к пристани порта, где его уже дожидалась толпа приказчиков. Оставив меня, чтобы заняться делами, он велел своему кучеру повозить меня по некоторым местам, которые он ему перечислил. Прежде всего по улице Бальби, где еще угадывались следы былого великолепия Генуи. У каждого памятника или известного места кучер поворачивался ко мне, рассказывая и объясняя, что мы сейчас видим. У него была та же улыбка и тот же энтузиазм, что у его хозяина, когда он заговаривал о нашем славном прошлом.

Я кивал, улыбался, и в некотором смысле я ему завидовал. Я завидовал тому, что он и его хозяин могут с гордостью останавливать свой взгляд на всех этих достопримечательностях, тогда как я мог испытывать только ностальгию. Я так хотел бы жить в то время, когда Генуя была одним из самых блестящих городов мира, а моя семья — одной из самых блестящих семей! Я не мог утешиться оттого, что пришел в этот мир только сейчас. Боже мой, как поздно! Как потускнел этот город! У меня возникло чувство, что я рожден на закате времен и никогда не смогу представить себе, каким было солнце полудня.