Я не нашёлся с ответом.

– Ладно, – сказал Муха, – ладно. Пойду-ка я помедитирую. Ночевать придёшь?

– А засада?

– К Масику на первый этаж постучись, туда не сунутся. Я с ним переговорю. – Он фыркнул и развеселился. – У ментов такие же засады, как они сами: ни мозгов, ни инструкции.

Возможно, отправившись на почту, я совершил ошибку (вот так приводит к беде одержимость лаковыми ботинками и рубашками от Фокса), но, с другой стороны, меня бы всё равно сцапали, куда ни пойди. Мир был невелик, а я, в начале своей карьеры травимой лани, неловок. Не прошло и часа, как я сидел в парикмахерской контрабандистов, служившей им штаб-квартирой, слушал противный звук фена и смотрел на свои не то что связанные, но прямо спелёнутые руки.

– Руки-то зачем связали?

– Ребяткам спокойнее, – сказал Календула, устраиваясь в кресле напротив. Его собачка сразу же выкарабкалась из-за пазухи и тявкнула. – Тише, Боня, тише. Разнервничаешься, говорят, наведёшь порчу…

– Мне для этого руки не нужны.

– Ну да, рассказывай.

Кое-как связанными руками я стащил очки и уставился на него в упор. Боня зашёлся лаем. Календула непроизвольно отпрянул. Стоявший за моей спиной контрабандист натянул мне на голову до рта что-то плотное, колючее, приванивающее. Заодно скрутили и ноги.

– Всё-таки давай, роднуля, по-хорошему.

Теперь, когда Календула остался только голосом по ту сторону поганой душной тьмы, он нагонял на меня страх. Я почувствовал, как сердце начинает стучать чаще, во рту становится суше, а на висках выступил и потёк вниз пот.

– Не поздно ли по-хорошему?

– Тебе ещё ничего не сделали.

Как-то некстати пришла мысль, что, сидя взаперти в чулане или подвале – смотря на что они расщедрятся, – я буду в безопасности от снайпера. Но мне не нравилось это шерстяное, чёрное, с запашком чувство беспомощности, наползшее на глаза и нос.

– Разноглазый! Ты заснул, что ли?

Я молчал. Заботливые лапы ухватили меня сзади за плечи и потрясли. Недоумение и оторопь загустели, как запах, и трансформировались в испуг. Всего лишь не открывая рта, я мог бы довести похитителей до паники.

– Разноглазый, ты никак обиделся? – вкрадчиво промурлыкал Календула. – Не обижайся. Ты угрожаешь, я беру меры предосторожности. Ну, рученьки связали превентивно. Посидел бы пять минут со связанными, не покалечился. Разноглазый? Бомбас, да развяжи ты его, мне на нервы действует.

– Ага, – сказал напряжённый трусливый голос у меня над ухом. – Его развяжешь, а он тебя в козла превратит.

– В какого ещё козла?

– Натурального, серенького.

Календула помолчал, переваривая услышанное, и с новой силой продолжил:

– Я тебя предупреждал, род нуля. Честно предупреждал, отрицать не будешь. Ты чего хотел, когда такая жизнь? – Было слышно, как он поворочался туда-сюда всем телом. Его напрягало, что беседует он словно сам с собой, и от этого слова приобретают какую-то ненастоящую, фальшивую убедительность. – Считаешь, что я думаю только о себе, да? Ну а как же, думаю. На мне ответственность, люди, у людей бабы, дети – они, кроме меня, нужны кому?

Захоти я сейчас поддержать разговор, то мог бы сказать, что люди у всех: и у Захара, и в администрации. Календула был прав, и его враги были правы.

– Притормозить пора, роднуля, – говорил между тем Календула. – Пора беспредел сворачивать. Народ реально устал. А когда народ устаёт, он шалеет. Вытаптывает вокруг себя всё, вовсе не думая, где возьмёт завтра кусок в рот положить. У него и слова-то такого больше нет – «завтра». Ты понимаешь, что это значит, когда «завтра» исчезает? С таким народом ничего не сделаешь, ни ему, ни с ним.

Его гипнотический голос вогнал меня, как и было задумано, в транс – но с непредвиденными последствиями. Голос был мягкий, мудрый и говорил дело, а я расслабленно, совершенно наплевательски вспоминал всё, что за последнее время увидел, всех людей, присягнувших своему пути и так нелепо и преданно по нему шагавших. Они верили, что знают, куда ведёт дорога – даже если им самим не суждено пройти по ней до конца. Но чего они не знали и не признали бы никогда, так это что самое прекрасное в них – их воля, их стойкость – само создало цель и судьбу, и не путь вдохнул в них мужество, но мужество прочертило путь.

– Захара по-любому убирать придётся, – сказал мрачный голос. (Мрачный и какой-то расхлябанный.)

Присутствующие одобрительно захмыкали. Я попытался представить, как они столпились или расселись вокруг, с затаённой готовностью к бунту поглядывают на Календулу, с откровенной опаской – на меня, сидящего клоунски и прямо, как некая мумия.

– Не спеши, роднуля, – сказал Календула терпеливо. – Крайние меры потому и крайние, что за ними пустота.

– Хорошо б и Захар так думал.

– Захар снайперов нанял, – сказал знакомый мне меланхоличный голос. – Все знают, что нанял, один ты не веришь.

– Даже если и так, роднуля, то не по твою душу. – Урчание, мурчание в голосе стали уже утрированными, и лишь это показывало, насколько Календула взбешён. – Это я снайпера бояться должен или вон Разноглазый. Разноглазый! Не боишься под пулю встать?

Пока я мысленно бросал монетку, решая, наугад он ткнул пальцем или его слова – откровенная, глумливая угроза, раздались новые звуки, из которых – гулкий стук, топот, хлопок – я сконструировал распахнувшуюся дверь и ворвавшегося внутрь человека. Человек завопил:

– Атас! Большой схрон подожгли!

Контрабандистов вмиг подхватило; некоторых, кажется, вместе с мебелью. Прокружил и унёсся вихрь из площадных слов, лязганья, звяканья, скрежетов, шлепков, тычков, теряющих равновесие вещей, вопросов впопыхах и коротких чётких команд на бегу. Я ещё только переводил дыхание, а тишина уже сомкнулась и разгладилась, как вода, и в тишине заскулила собачка Календулы. Потом что-то смиренно прошаркало из рабочего зальчика (скорее всего парикмахер и вряд ли кошка). «Эй!» – позвал я.

– Сейчас посмотрю. Бонечка, иди сюда.

Я представил, как парикмахер, весь – та же усталая, надтреснутая старость, что и в его голосе, в два захода, три приёма нагибается, берёт собачку на руки, подходит к окну и застывает, вглядываясь в мутнеющий, тускнеющий пейзаж. Окна в этой парикмахерской были огромные, во весь фасад – из-за чего в народе её называли «стекляшка». На стекле плохо выделялись нарисованные по трафарету зелёной и синей краской силуэты женских головок с высоко поднятыми причёсками и, тоже трафаретные, шли надписи «Мужской зал», «Женский зал» (стрижка, завивка, укладка, маникюр). Зал, впрочем, был только один.

Говорю: «представил», чтобы не сказать «панически нафантазировал». Безошибочно опознаются на самом деле лишь очень немногие звуки: льющаяся вода, лязг железа, дыхание, шаги. Стоит вывести из игры зрение, и обжитый, в плотной хватке причин и следствий мир превращается в нечленимый бесформенный хаос, в центре которого непрестанно шевелится змеиный клубок страха. И если тебе удастся сжать волю в кулак – а воле удастся навязать своё прежнее знание о прежнем мире ушам, – эти змеи не расползутся, и страх не станет ужасом вплоть до того момента, когда человек у окна вдруг полувсхлипывает, полузахлёбывается долгим «ах» – и его шаги бросаются прочь.