– Я не говорил о восьмидесяти процентах.

– А сколько же ты потребуешь? Девяносто?

– Ну зачем так брутально? Я хочу к Фурику сходить прокап аться.

– К Фурику? Я его тебе сюда привезу.

– Это будет не то.

Захар сам ходил в дальнюю аптеку, поэтому не стал спорить.

Было в процедурном кабинете что-то, что составляло важную часть волшебства: запах лекарств, мятный запах подушки под щекой, тёмные трещины потолка, спокойное узнавание в глазах завсегдатаев и то, как они молча, без вызова, без осуждения и без любопытства, посмотрят и отвернутся. Вот так и вышло, что на следующее утро меня отвезли («А впрочем, – сказал я, закрепляя успех, – решать тебе. Боишься везти – можешь восемьдесят платить») в раздолбанном уазике на процедуры. Я лежал на простынке под капельницей и смотрел в потолок.

А что же делал конвой? Я рассчитал правильно, конвой не мог остаться в стороне от халявы. Часом раньше, проводя инструктаж, Захар посадил голос, вдалбливая в пустые головы одну-единственную мысль: не спускать глаз, не расслабляться, быть при исполнении. Они покивали; они сказали: «Так точно» и «Захар, да без проблем, сделаем». Ну и сделали: придя в аптеку, пошарили, посмотрели по углам, рявкнули на Фурика, увидели, что спокойно, согнали клиентов с кушеток и улеглись сами. Как я понял из разговора, милиция предпочитала состав «Лирика» (одно название которого вызывало трепет, а компоненты были ещё страшнее названия). И очень, очень скоро обо мне забыли.

Должен заметить, менты честно намеревались выполнить распоряжения Захара, и, со своей точки зрения, они их выполнили. Ведь как, довезти – довезли. Проверить – всё проверили. Куда из-под капельницы денется? – подумал бы любой на их месте. («В этом, – скажет мне потом Канцлер, – главная проблема правого берега. Не грязь, не лень. Вы начинаете думать, вместо того чтобы выполнять инструкции».)

Не дожидаясь, пока флакон опустеет, я вынул иглу, тихо встал и пошёл к выходу: ни быстро, ни медленно, без шума, но не крадучись, не бросив ни одного взгляда на конвой… и беспрепятственно, как во сне, покинул подсобку, пересёк зал аптеки, оказался на улице и вот тут, решая, куда повернуть, увидел рядом с припаркованным милицейским уазиком человека, в котором нуждался.

– Иван Иванович! – сказал я. – До чего же рад тебя видеть.

6

«Имперские волки» – вот как их почти сразу стали называть. Не отнимешь, было в Молодом тёмное величие, блеск чёрного солнца, отсвет которого лёг на людей, подчинявшихся ему как вожаку, а не администратору. Я не верил, что Молодой, пусть он и явился не с полудюжиной бойцов, а тремя десятками, сумеет взять власть: «взять власть» в том твёрдом отчётливом значении, которое есть в словах похвальбы – взять крепость, взять женщину. Зато в это верил сам Молодой. («Неужели, – говорит Фиговидец, – достаточно быть беспечным и самоуверенным, чтобы тебе подчинилась жизнь? И прикинув: я сделаю так-то и так-то, – можно перестать беспокоиться, зная, что всё выйдет ладно, в срок, без неприятных последствий…» И тут ему от ненависти изменяло дыхание.)

– Ну? – первым делом спросил Иван Иванович. – Где он?

Что я мог ему ответить. На почте я успел послать две телеграммы: фарисею – насчёт вещей и Молодому – из двух слов «он здесь». Тогда казалось, что заманить Молодого на Финбан – вот ловкий выйдет трюк – будет для меня единственным спасением. Я не сомневался, что Молодой мгновенно поймёт, кого имеет в виду телеграмма, и примчится так быстро, как сможет, чего бы это ни стоило ему или Канцлеру.

– Иван Иванович, а ты здесь вообще-то официально?

– Конечно.

Когда Город самым постыдным и смешным способом определился, подняв мосты, – определил своё место в истории, свою судьбу, и тусклой тенью лёг на дворцы и площади позор, добровольно принятый из-за нежелания принимать грязь, – когда всё это произошло, Канцлеру уже не с руки было ждать. Даже если момент казался ему неудачным, или сам он был не вполне готов, или не собирался тратить силы на новую оккупацию, или собирался, но не так, – ответственность, которую он на себя взял, не оставляла ему выбора. Ему не был выгоден здешний хаос – вопреки мнению Ильи Николаевича, – хотя бы потому, что труднее, чем благоустроенную и апатичную провинцию, завоевать раздираемую междоусобицей – не став при этом всего лишь ещё одной бандой.

– Ну? Где он?

Отправляя телеграмму, я и не подозревал, насколько чистую правду пишу. То, что оказалось правдой сейчас, тогда в моих глазах вообще было спасительной ложью. Всё переменилось, когда я увидел изуродованный труп и понял, что Сахарок действительно здесь. Вопрос заключался в том, чтобы локализировать.

– Не знаю я, где он точно. Бродит.

– Убивает? – сказал Молодой почти без вопросительного знака.

– Помаленьку.

– Ну и отлично. Враг народа нам очень кстати.

– Ты тоже начал мыслить государственно?

Перед тем как ответить, он, разумеется, поплевал – и я почувствовал, что в какую-то колею жизнь и впрямь возвращается.

– Я, – сказал Молодой, – мыслю конкретно над поставленной задачей, а задач у нас с тобой две: Сахарок и порядок. И пока я эту гниду не достану… – Он поглубже вдохнул. – Раз нужен порядок, то нужна объединяющая идея. Я эту идею могу предложить. А то, что это и мои проблемы решает… так какого чёрта? Так совпало.

– Можно про «нас с тобой» поподробнее?

– Дурака-то не заряжай.

И стали мы с ним мыслить конкретно.

Молодого с бойцами привезли фриторговские фуры, и это казалось концом независимости фриторга. Молодой с бойцами навестил особняк администрации (вот так просто открыл грузовиком – ворота, ногой – все по очереди двери), и губернатор вынес ему ключи и прошение об отставке. Молодой начал с арестов – и это было до того страшно и в диковину, что народ больше чем присмирел. Народ почувствовал себя подвластным.

У меня ещё не было случая рассказать о нашей тюрьме. Она стояла даже не на отшибе, а в самих Джунглях, на том их краю, который выходил к Неве, и вела туда узкая просёлочная дорога, с её мраком, ухабами и тяжестью тишины – настоящий путь в преисподнюю. (Впрочем, Аристид Иванович потом сказал: «Вздор, вздор! Настоящие пути в преисподнюю – широкие, комфортные и залиты светом».)

Почему угрюмая красно-кирпичная махина называется Кресты, никто не знал и не задумывался. Одни считали, что название как-то связано с религиозными преследованиями, о которых смутно рассказывали на школьных уроках истории, другие – с карточной мастью. (Не самая глупая версия, если учесть, что в тюрьму попадала главным образом мошенничествующая шушера, и игра, которая не прекращалась ни днём ни ночью, вряд ли становилась честнее из-за того, что шулеры играли друг с другом.)

Убедительно и мрачно выглядела версия Мухи, появившаяся после того, как он повидал мир. («Мир-то я повидал, – веско говорит Муха. – Теперь знаю, где кресты ставят: на кладбищах, вот где! Под крестами-то всё покойники! Потому и тюрьма испокон на этом месте: морят людей, а потом закапывают, закапывают! Прямо в землю! И крест поверху, чтобы уже не вылез. – Муха в ужасе таращил глаза. – А тюрьма, гляди, она такая же могила. Из неё разве выйдешь? А если и выйдешь, то разве тем же человеком, который вошёл?»)