Вместе с Нюгуру и другими женами императора Сянь Фэна мы подошли к телу. Все мы были в белых шелковых одеяниях. Нюгуру наложила косметику, однако красную точку на нижней губе не поставила. При виде госпожи Цзинь она заплакала, даже сорвала с головы кружевную накидку и зажала ею рот, чтобы сдержать эмоции. Такое изъявление печали меня очень растрогало, и я предложила Нюгуру руку. Перед мертвой императрицей мы стояли плечом к плечу.

Прибыла траурная команда Они плакали и рыдали на разные голоса, однако издаваемые ими звуки больше напоминали пение, нежели рыдание. Мне они показались неслаженной игрой деревенского оркестра. Может быть, это мне лишь казалось, потому что я только что сама избежала проклятия. Настроение у меня было приподнятым, и особой печали я не испытывала.

Госпожа Цзинь никогда меня не любила. Узнав, что я беременна, она открыто говорила, что радовалась бы гораздо больше, если бы эта новость пришла от Нюгуру. Она считала, что императора Сянь Фэна я украла у Нюгуру.

Я вспоминала свою последнюю встречу с госпожой Цзинь. Ее здоровье явно ухудшалось, но она отказывалась это признавать. Несмотря на то, что все знали о камне величиной с персиковую косточку в ее кишках, она говорила, что никогда еще не чувствовала себя более здоровой и полной сил. Она щедро платила докторам, которые лгали ей и уверяли, что ее долголетию ничто не угрожает. Но тело отказывалось ей повиноваться, и на нем проступили пятна. Указав на меня пальцем, она попыталась сказать, как плохо я себя веду, и ее рука тряслась, будто она хочет меня ударить. Пытаясь унять эту дрожь, она откинулась навзничь, а потом не смогла сесть без помощи своих евнухов. Правда это не помешало ей вновь накинуться на меня с проклятиями: «Ты безграмотная невежда!» Я не совсем поняла, почему ей пришло в голову избрать именно этот эпитет. По сравнению с другими императорскими женами — за исключением, разумеется, Нюгуру — я была весьма развитой и начитанной.

В тот раз я пришла к выводу, что безжизненного взгляда госпожи Цзинь лучше избегать. Обращаясь к ней, я пыталась смотреть поверх ее бровей: широкий морщинистый лоб напомнил мне ландшафт пустыни Гоби, виденный когда-то. Под подбородком ее кожа собиралась в многочисленные складки, а потеря зубов с правой стороны перекосила лицо и сделала его похожим на испорченную дыню.

Госпожа Цзинь очень любила магнолии. Даже во время болезни она носила платье, сплошь расшитое розовыми цветами магнолии. «Магнолия» было детское имя императрицы. С трудом верилось, что когда-то она обратила на себя внимание императора Дао Гуана. До чего же пугающим может быть старение женщины! И кому дано представить, как буду выглядеть я к моменту своей смерти? В тот день госпожа Цзинь на меня накричала:

— Зачем тебе беспокоиться о своей красоте? Лучше побеспокойся о том, чтобы тебя не обезглавили! — Эти слова она выкрикнула, задыхаясь от возмущения. — А еще лучше побеспокойся о том, о чем беспокоилась я с того самого дня, как стала супругой императора! И буду беспокоиться до дня своей смерти! — Стараясь сохранить хладнокровие, она попросила евнухов себя приподнять. Ее вытянутые вперед руки напоминали крылья стервятника, сидящего на вершине скалы.

Мы все, ее невестки, стояли, боясь пошевельнуться. Нюгуру, Юн, Ли, Мэй, Юй и я — все терпеть не могли ее напыщенных речей и с нетерпением ждали, когда она наконец нас отпустит.

— Вы слышали об одной далекой стране, где живут люди с выцветшими глазами и с волосами цвета соломы? — Тут леди Цзинь сузила глаза. Ландшафт на ее лбу перестал напоминать песчаные холмы и превратился в ступенчатые террасы. — Там подданные развалили империю и всю императорскую семью перерезали! Всю, включая детей!

Видя, что ее слова нас напугали, она почувствовала себя удовлетворенной.

— Вы, сборище невежд! — завопила она. Но тут с ее горлом что-то случилось, и из него полились странные квакающие звуки: — О-хо-хо-хва! О-хо-хо-хва! — Я не сразу поняла, что она смеется. — Страх — это хорошо! О-хо-хо-хва! Страх заставит вас вести себя подобающим образом! Без этого вам не достичь бессмертия! И моя задача — вселить в вас страх! О-хо-хо-хва! О-хо-хо-хва!

Этот смех я слышала до сих пор. И думала о том, что сказала бы госпожа Цзинь, узнай она, что стала жертвой моего ребенка, то есть фактически проклятия своего внука. Даже хорошо, что свекровь считала меня невежественной. Узнай она про мою любовь к знаниям или побеспокойся о том, чтобы проследить источник проклятия, и меня наверняка по ее приказу немедленно бы обезглавили.

Но, глядя теперь на нее, лежащую на «постели души», я не мучилась угрызениями совести. Кроме Нюгуру, я не питала здесь симпатии ни к кому. Вот, у всех теперь на лицах словно надеты деревянные маски. Евнухи сожгли в зале тростниковую бумагу, и теперь толпа устремилась прочь, чтобы то же самое сделать вне зала. Во дворе стояли сделанные из бумаги в натуральную величину паланкины, лошади, повозки, столы, стулья, ночные горшки, люди и животные. Бумажные люди были одеты в дорогие шелка и лен, мебель тоже задрапирована шелком. Следуя маньчжурской погребальной традиции, императрица должна была взять с собой все, что принадлежало ей при жизни. Ее собственная бумажная фигура выглядела очень реалистичной, хотя скорей представляла императрицу в молодом возрасте. На ней было платье, расшитое цветами магнолии.

Перед началом церемонии посередине двора была поднята тридцатифутовая мачта. На вершине ее развевалась красная шелковая лента со словами «на память». Подобный ритуал я наблюдала впервые в жизни. В течение долгих веков маньчжуры населяли обширные степные пространства, где с оповещением родственников о смерти одного из членов рода возникали определенные трудности. Когда умирал маньчжур, перед палаткой его семьи ставился шест с красной лентой на вершине, чтобы все проходящие мимо пастухи или скачущие мимо всадники останавливались и оказывали умершему уважение вместо отсутствующих родственников.

Чтобы не отступать от традиции, в Запретном городе установили три большие палатки. В одной поставили тело, в другой разместились пришедшие издалека монахи, ламы и жрецы, а третья предназначалась для приема родственников и высокопоставленных гостей. Кроме больших, были и другие палатки, поменьше, в которых принимались посетители попроще. Опорные шесты всех палаток были сделаны из бамбука и украшены шелковыми цветами магнолии. Каждой из нас, невесток, выдали по дюжине носовых платков для утирания слез. Но в моих ушах все еще звучали крики госпожи Цзинь «Невежды!» — и мне хотелось не плакать, а смеяться. Чтобы себя не выдать, я прикрывала лицо руками.

Сквозь пальцы я увидела, как приехал принц Гун. Он был одет во все белое: платье и туфли, и вид у него был исключительно расстроенный. Поскольку женщины императора должны были избегать своих двоюродных братьев и свояков, мы все удалились в комнаты и наблюдали за происходящим из окон. Ради принца Гуна крышку гроба приоткрыли, сверкнули драгоценные камни и золотые украшения на груди у императрицы. Кроме упомянутого зеркала на длинной ручке, ей в дорогу дали также ларчик с косметикой.

Принц Гун торжественно постоял рядом с гробом своей матери. Искренняя печаль, казалось, его состарила. Потом он упал на колени и несколько раз ударился лбом о пол. В последний раз он долго не хотел поднимать лица от земли. Когда он наконец встал, к гробу подошли евнухи и бережно разняли губы леди Цзинь, а затем вложили ей в рот большую жемчужину на красной нитке. Когда они закрыли рот, конец нитки оставался болтаться на подбородке. Жемчужина служила символом жизненной энергии и к тому же была знаком чистоты и благородства. Красную нитку оставили для принца Гуна как знак того, что он не хочет расставаться со своей матерью. Вот он взял конец этой нитки и привязал к верхней пуговице платья императрицы. Тут евнухи вручили ему пару палочек для еды с зажатым между ними влажным ватным тампоном, и принц Кун осторожно протер этим тампоном веки императрицы.