Свечи в паникадиле напротив иконостаса горели ровно, чисто и ярко, освещали нежное лицо Марии, укутанное в белый снеговой плат, смуглые лбы и седые на морозе бороды Апостолов, огромные стариковские глаза Святого Младенца, все знающего про то, что будет с нами.

ДЕТДОМОВСКИЙ ХОР. СЕРАФИМ

Они все пели у меня в хоре, дети.

Я раньше думал, когда хор по телевизору или по радио слушал, когда на клиросе певчие пели: ну и что тут трудного, ну, подумаешь, регент рукой машет, такт отбивает, дирижер палочкой орудует, вступление показывает, чтоб не сбились, рты раскрыли, – и все, что это за работенка, не бей лежачего! Певцы-то все равно сами поют!

Нет. Хор чтобы запел – это труд. Это – трудно.

Сначала все рты разевают, голосят не в склад не в лад. Надо мелодию сто раз пропеть. Показать, куда, как ручей музыки течет. Чтобы по теченью ручья шли, не спотыкались.

Потом вроде музыку уловят. Ушами поймают. Ну, думаю, ура! Вперед!

Ура-то ура, но не вперед. Потому что в церковном хоре – не только одноголосие. Два, а то и четыре голоса. Как тут быть? Значит, хор надо на голоса делить? И с каждым этим маленьким хором – свою партию учить?

Вот и разделил. Вот и учил. Время на это дело немалое ушло.

А директриса, Ольга Петровна, чуял я, потихоньку ворчала: и что так долго возится, дети ведь, пожалел бы!.. у других, в клубе, вон, у Юрия Иваныча Гагарина, под баян веселый, соберется молодежь – раз! – и запоет! А этот поп заковыристый, наверное, думала Ольга Петровна, императорским своим дородным лицом, с тремя подбородками, маслено блестя… этот попенок, и чего колдует… чего детям буровит…

Видел я: детям было со мной хорошо.

Они, когда я приходил в детдом, как побегут все навстречу мне, как сгрудятся вокруг! И бороду перебирают, и за плечи, за волосы, за руки трогают, и личики светятся, и меня сразу к пианино волокут. А руки у меня иной раз грязные, а волосы нечесаные – я то с огорода прибегу, то с рыбалки, и руки все в земле да песке, бегу в детдом да по дороге лопухом ладони вытираю, – да и расческу с собою не ношу, я же не баба, – и устыжусь, и пойму: да, отец Серафим, запаршивел ты, браток, надо бы тебе сегодня – баньку себе самому да матери Иулиании истопить, а не старой Сан Санне Беловой или бабе Зине Кусковой, а то воняет от тебя, Господи прости, рыбой да червями, землей овражной да дымом печным, – хорошо, если ладаном. Да не перебьет ладан соленую, терпкую приправу к блюду земному, земляному.

Потом воняет от тебя рабочим, отец Серафим! Потом мужицким!

И я осторожно, тайно нюхал себя, нестиранную рясу свою.

И стыдно, стыдно мне от детей было.

А они так пели! Ангелы мои!

Ротики раскрывали, галчатки, воробьятки!

И чистые голоса неслись далеко, далеко, пробивая давно не беленный потолок детдома, пробивая старый шифер крыши, возносились над футбольным полем, над разнотравьем, над лугами, над марийскими лесами, где пел свою неслышную серебряную песню Супротивный ключ, над нашим бедным Василем, над Малиновкой и Барковкой, над Монастырем и Шишмарами, над Сурой и Волгой, да, над бедной нашей Волгой, убитой плотинами, заболоченной, украшенной погребальным венком желтых пахучих кувшинок, летели детские, ангельские голоса, и высовывалась из воды башка диковинного, лютого зверя Левиафана, которого Бог все равно победил сверкающей, могучей молнией Своею, и плескал по голубой, покрытой серой рябью, как шкура осеннего волка, дикой воде жуткий хвост Чудовища, а дети не боялись, дети пели хвалу Господу, дети смеялись, и золотые рыбы ходили, моргая круглыми рубинами мудрых холодных глаз, в холодной толще Волги, и огромная Золотая, моя Рыба, моя непойманная, царская, тоже ходила, играла вместе с ними, – дети пели, и Золотая Рыба пела, она танцевала, вспархивая из волчьей рябой воды острой свечкой, взмывала к небесам, к золотому васильскому закату, – и дети взмахивали руками, танцуя вместе с Рыбой, и я махал рукой, показывая певцам вступление низких, вторых голосов, и лился гимн на просторе, на миру, где и смерть красна, на высоком юру:

– Благословен еси, Господи… научи мя оправданием Твои-и-и-им!..

И дети, рыбаки мои малые, протягивали руки, тянули сеть, и в сеть заходили крупные звезды, и маленькие, мелкие полевые цветы, ромашки и фригийские васильки, колокольчики и гвоздички, тоже заходили в сеть, и землеройки и барсучки, и трясогузки и белобокие сороки, и лини с темно-золотой, грязно-изумрудной чешуей и алмазно блестевшие, сине-снежные язи с алыми, как ягоды, нагрудными плавничками, и цапли, летящие в вышине на ночевку в речные плавни за церковью моей, и огни рыбачьих костров там, на другом берегу, на сыром песке, на земле вечереющей, в вечереющем небе.

И дети тянули сеть на себя, и вытаскивали на берег, а лодка наклонялась, чуть не черпая бортом воду, так велика была добыча их, и Господь Сам радовался великой ловле, – и они вдыхали, осязали и созерцали богатый свой, драгоценный улов! – как тут самый маленький в сиротьем хоре, самый коротко стриженый, лысый-гололобенький, худенький лисенок, Ванятка Суровцев, у него отец спился совсем, а мать вышла замуж за продавца и укатила в Курмыш, в Чувашию, – Ванятка как взмоет писклявым голосенком, как закричит тоненько, пронзительно:

– Осанна-а-а-а! В вышни-и-и-и-их!.. Осанна-а-а-а-а…

И дети мои ослабили хватку. И дети мои выпустили сеть из рук. И сеть тихо, покорно легла на илистое волжское дно. И весь самоцветный, живой и бьющийся, кровавый и щебечущий мир выскользнул, вылетел, выпростался из сети – на волю.

На волю!

И снова развернулся, синим и золотым мафорием, над поющими детьми моими, и стал над ними сам – чудесной сетью, и сам стал улавливать их, души мои малые, живые, в живые и вечные сети свои…

– Оса-а-анна-а-а-а!..

Слезы плыли у меня по лицу, золотые рыбы, мальки золотые. Я не стеснялся их. Я улыбался. Дети пели. Я пел.

Я пел хвалу Богу моему и Богу нашему вместе с ними.

И на пульте черного старого пианино дрожали старые церковные ноты, и руки мои дрожали от радости, нажимая черные и белые старые клавиши.

Рыба черная, рыба белая. Вьюн и сорожка. Налим и судак. Сом и стерлядка.

Волга моя, Волга, река моя, музыка моя.

Дети мои, мальки мои. Еще растите. Вас поймают все равно.

Не обижайтесь на меня, дети, что я Никиту взял, а вас не взял. Вы все все равно мои дети. Я же к вам каждый день прихожу. Ну, через день.

Анночка, у тебя теперь есть братик, девочка моя, ты довольна? Ты рада?

ПАШКА ЯВИЛСЯ. НАСТЯ

Стук в дверь раздался. Вечером. Тятенька уж спал.

Я к двери подошла, кличу: кто?

– Открой, – голос слышу. – Открой, Настасья.

Голос я узнала.

Думаю: чего тут бояться… тятька же дома.