— Как я уже сказал, пока мы ничего не знаем наверняка. Останки могли пролежать там двадцать лет, а не шесть. Это может быть кто угодно.

— А может быть, и она. Вот что вы думаете.

Печаль, охватившая меня теперь, остротой не уступает радости, которую я испытывал на Лондон-роуд несколькими часами ранее. Похоже, она передалась и другим посетителям вокруг нас: они повесили головы, раздавленные тяжестью моей невнятной глупой меланхолии. Притихшие официанты со скорбным видом перемещаются между столиками, не поднимая глаз. Нетронутые креп-сюзетт никнут на наших тарелках. Они знают, что их никто не хотел.

Пока мы ждем, когда принесут счет, я собираюсь с духом, перед тем как совершить еще одно возмутительное нарушение правил приличия. В конце концов, другого шанса у меня может и не быть. Думаю, терять мне нечего.

— Можно задать вам один вопрос?

Она с прищуром смотрит на меня поверх сигареты, которую как раз в этот момент закуривает.

— По-моему, глупо спрашивать такие вещи.

— Глупо. Можете не отвечать. Вы с ним счастливы?

Она затягивается, с минуту выжидает, потом медленно выпускает дым, словно по мановению волшебной палочки порожденный ее огнедышащим нутром. Как же я завидую курильщикам: у них есть законный повод тянуть время. Ее взгляд устремлен куда-то в далекую даль — в прошлое? в будущее? на него? Потом он вновь сосредотачивается на мне.

— Храбрый же вы человек.

Очутившись за дверьми ресторана, она спрашивает, очевидно искренне интересуясь:

— С чего вдруг такая честность? Не помню, чтобы я что-нибудь такое сказала.

— Ложь ранит людей.

— Правда ранит ничуть не хуже, уверяю вас.

Я сам напросился.

— Ну да, но только когда следует за ложью. Основной урон наносит ложь. Во всяком случае, со мной было так.

— О! На этой почве и развод?

— Наверное. Моя жена лгала мне. Я знаю, у нее были на то свои причины, но… это едва меня не убило.

— Вот как?

Она косится на меня с осторожным сардоническим интересом, как на какой-то новый жалкий биологический вид, не приспособленный к этому жестокому миру.

— Мой бывший муж тоже мне лгал. Я едва не убила его.

Джей-Джей

Ни одной ночи в жизни я еще не провел в каменных стенах, как сейчас. Это ужасно. Просто хоть волком вой. Ну ладно, одну ночь я все-таки провел в конюшне, но это совсем не то что настоящее здание. Стены у нее были тонкие, звуки, воздух и запахи дождя и земли проникали внутрь и наружу. Совсем не то что в доме. Совсем не то что в этой больнице с ее бесконечными коридорами и окнами с двойным остеклением, которые выглядят так, как будто их никогда не открывают. Я словно оказался запертым в безвоздушном пространстве.

Тут жарко, как в душегубке, эта вонючая, удушающая жара все равно что смерть, которая дышит в лицо. Это тот же самый жуткий запах болезни и чистящего средства для сортира, который запомнился мне еще с той ночи, когда мы возили Кристо в приемный покой. А теперь я сам увяз в этом запахе, окруженный им со всех сторон. Я, наверное, насквозь им пропитался. Воздух такой сухой и искусственный, что я не могу дышать. Да еще это постоянное гудение, исходящее бог знает откуда. Будь моя воля, я бы ушел, но со вчерашней ночи моя воля никого не интересует.

Воткнутая в мою руку иголка с длинной трубкой приклеена к коже лейкопластырем, чтобы не вывалилась. Вот так вольют в тебя что угодно, а ты даже и знать не будешь. Это я о правой руке. Левая забинтована, я не вижу ни красноты, ни опухоли, но знаю, что повязка скрывает и то и другое: рука под ней горит огнем, и ее дергает. Пальцы у меня — самые кончики, которые выглядывают из-под повязки, — опухшие и непослушные, точно сосиски, только странного красного цвета. До этого я уже просыпался, чувствуя себя ужасно: больным, горячим и глупым, но как будто при этом мне ни до чего нет особого дела. У меня сохранились смутные воспоминания о том, как глава муниципального совета и миссис Уильямс везли меня в больницу: мама Кэти была такая милая и добрая, совсем не сердитая, только очень встревоженная. То и дело гладила меня по голове. Думаю, она по-настоящему беспокоилась за меня. Она все повторяла: «Джон, как они могли?» Джон — это, надо полагать, глава муниципального совета. По всей видимости, он понятия не имел, как они могли.

Но разве такое могло случиться? Не оставили же они Кэти дома одну? Может, она гладила меня по голове дома, а потом он один отвез меня сюда. Я не помню. Интересно, Кэти влетело за то, что прятала меня в конюшне? Интересно, она притворилась, будто ни о чем не знала? Интересно, чем она занята в этот самый момент? Но, вообще-то, по правде говоря, все это меня не волнует.

На мне надето что-то вроде бумажной сорочки. Я не знаю, где моя одежда. Интересно, кто-нибудь из моих родных вообще в курсе, что я здесь? Наверное, это всего лишь вопрос времени. Ну, то есть Кэти выложит им все, что знает, теперь она не осмелится ничего утаить. Да и глава муниципального совета тогда высаживал меня неподалеку от нашей стоянки; на то, чтобы отыскать маму и сообщить ей обо всем, у них не уйдет много времени. Хотя я ничего им не сказал. Не собираюсь облегчать им задачу. Все равно мама только разозлится. Я даже не уверен, что она вообще придет меня навестить. Может, она до сих пор сердится после нашей стычки позапрошлым вечером — не помню, что я наговорил, но смутно помню, что мне было стыдно. А она что мне сказала? Этого я тоже не помню.

Мне хотелось бы, чтобы она пришла. Правда.

— Выше нос, Джеймс.

Это медсестра. Мне кажется, она была вчера. Она добрая. И красивая. И молодая. Она с улыбкой склоняется надо мной и кладет ладонь мне на лоб. Приятно, когда так делают, — если, конечно, рука при этом не потная. У нее рука теплая, но сухая.

— О-о, думаю, температура начала снижаться. Ну-ка, давай проверим?

Она берет где-то рядом с моим изголовьем градусник и встряхивает его. Я послушно открываю рот. Забавно: это происходит на автомате. В больнице чувствуешь себя ребенком.

— Джеймс, принести тебе судно?

Помертвев, я мотаю головой. Надеюсь, я не покраснел, но подозреваю, что это так. Вообще-то, мне действительно надо в туалет, но говорить об этом ей я не собираюсь. Всему есть пределы. Придется ждать, пока не появится одна из страшных старых медсестер. Или рыжий, в голубом халате, медбрат с рябым лицом.

— Так… да, немножко упала. Замечательно. Хорошо молодым, правда? Вчера ночью ты был в бреду. А сейчас уже молодцом.

Она снова улыбается. Приятно находиться в обществе кого-то подобного. Это умиротворяет. Впрочем, не хочу увлекаться. Думаю, я самую чуточку увлекся Кэти, и смотрите, что случилось. В том, чтобы чувствовать себя таким больным, есть один плюс: можно думать о том, какая милая эта медсестричка, о ее гладких светлых волосах, стянутых в хвост на затылке (они выглядят шелковистыми на ощупь), — думать обо всем таком — и при этом лежать в постели в одной только бумажной пижаме под тонким одеялом и не беспокоиться о том, что случится эрекция. Чудеса.