Лина видела из окна каюты, как перекинули мостки к трапу парохода, как из трюма потянулись серые люди с чемоданами. Их выводили пятерками, сажали на землю, звучала команда: «Руки за голову». Нерасторопных учили прикладом. Затем следующая пятерка… Выгружались час. После длинным строем растянулись вдоль трехэтажного здания Управления Соловецких лагерей. Редкой цепью – охрана. Винтовки и штыки. Заместитель начальника административной части – из ссыльных белогвардейцев – тягает из списка по одному. Идет распределение. Вопрос жизни и смерти. Есть Кремль, есть остров Анзер, есть Большая и Малая Муксалма, Заячий остров, Кондостров. Куда попадешь – одному Богу известно. Соловки – они тоже разные.

Наконец прозвучала команда, хриплый протяжный голос заорал: «Нале-е-ев-аа-а! Ша-ао-ом марш!» Плотным строем заключенные двинулись в гору, к лагерной бане. Только после этого Лине разрешили покинуть каюту.

Перед Управлением лагеря – клумба с цветами, на ней выложен мелкими камушками слон, а на попоне его буква «У». Значит, У-СЛОН, Управление Соловецких лагерей особого назначения.

Принимал Лину дежурный по лагерю, начальник культурно-воспитательной части Успенский.

– Чем могу?

Лицо неприятное, кожа сухая, шелушащаяся. Фиолетовые круги под глазами, как у кокаиниста, редкие рыжие усы топорщатся, глаза светлые, умные и мутные. Он не то чтобы ощупывал взглядом молодую женщину, но каким-то точным инструментом измерял каждую часть лица, фигуры… Лина вздрогнула. На правой руке чекиста не было мизинца. Вспомнился сон. Запершило в горле и стало нехорошо.

– Я на свидание, – она сглотнула, – к осужденному Осоргину.

Успенский повертел в руках предписание, нахмурился, замялся, словно буквы на листе бумаги показались ему неряшливо рассыпанными.

– Ждите.

Ждать пришлось недолго. Часа два. Успенский выходил из кабинета, снова заходил, потом опять куда-то направлялся в крайнем раздражении. Наконец он подошел к ней. За его спиной стоял тупорылый кадыкастый солдат, ковырял прыщик на подбородке.

– Заключенный Осоргин на работах. Вас проводят к дому, – он кивнул на солдата, – там и поселитесь. Муж придет вечером.

Развернулся и зашагал по коридору.

Солдат плотоядно облизнул губы.

– Пойдем, что ли. До дому до хаты. Ба-а-рыня.

Дом стоял в полутора верстах от монастыря. По дороге им встретился странный взлохмаченный человек верхом на козле. Держался со значением, и никто, проходя мимо, не смеялся.

– Володя Дегтярев, – зевнул солдат, – в прошлом объездчик, а ныне заведующий ден-дро-ло-ги-чес-ким питомником, – красноармеец напрягся, выговаривая умное слово. – Фикусы сажает, пальму всякую. Затребовал себе лошадь, а ему козла дали – нехай покатается.

Пространство испачкал заливистый мужицкий смех.

Дом родился из глубины леса, вынырнул за поворотом. Старый, с почерневшими, рассохшимися от времени бревнами – созданный вовремя и к месту для усталого путника. Какой монах его рубил, в какие времена? Полуметровый ряж из гранитных валунов, венцы подогнаны плотно – иголку не втиснуть. Бревна скреплены в оболонь, концы выпирают из стен. Крыша покрыта осиновыми дранками. Наглухо заколочено чердачное окно. Чуть в стороне стянутый тиной пруд.

Солдат засунул руку за пазуху, долго ворочал ею, морща лоб, наконец вытащил ключ.

– Вот, держи, что ли.

Упорно смотрел, как Лина возится с огромным ржавым замком. Без улыбки, внимательно смотрел, казалось, переживая; глаза его щурились, рот был приоткрыт, и мясистый язык выдавливал изнутри бугор на щетинистой щеке. Вот что-то щелкнуло в замке, дужка отскочила.

– Ишь ты, ба-а-арыня-а!

Солдат цокнул языком, повернулся и зашагал в сторону монастыря.

Изба холодная, пыльная, настороженная. Печь, кровать, стол, две лавки. Под столом неразборчивой грудой свалены тарелки, горшки, вилки, ложки, чугунная сковорода. В углу на месте иконы засаленное пятно: чтобы Бог не подглядывал за новым миром.

Лина поставила чемодан на пол, присела на лавку, прикрыла лицо руками, протирая усталые глаза.

Минуты издевательски застывали. Лина дрожала всем телом и никак не могла унять эту дрожь. Ожидание сводило с ума. Весь монотонный прошедший год сжался в размерах и уместил себя в эти минуты. Нарастала тревога. Так получивший помилование не верит в свою свободу до самого последнего мгновения, пока двери тюрьмы не закроются за его спиной. Испуг распаляет сознание, выдумывает фатальные варианты сюжета.

– Всё! – Лина произнесла вслух, для себя самой.

В дровнике оставался запас поленьев – она растопила печь.

В сенях нашла ведро и тряпку, спустилась к пруду, набрала воды.

Руки леденели в студеной воде, Лина ежеминутно подносила ладони к губам, жарко дышала на них, отогревая. Она мыла полы в старой, невесть кем построенной избе, и сопричастность древнему монашескому труду успокаивала, вырывала тревогу из сердца, как занозу. Монотонность работы определила стройный, выверенный ритм, в котором просто и легко было существовать, а наведенный порядок превращал пространство комнаты в собственноручно созданный мир: уютный, защищенный, теплый, почти родной. Не было Соловков – был только вечный и нерушимый мир деревянной избы.

Когда спокойствие и чистота окончательно утвердились в этих стенах, со стороны улицы послышались быстрые шаги, узнаваемые из миллиона. Лина вздрогнула, накрывая на стол, замерла, держа в руках горшок с дымящейся картошкой. Хлопнула дверь в сенях – Лина проглотила взлетевшее к горлу сердце.

Дверь карцера открылась.

– Осоргин, на выход.

Он спрыгнул с жерди на каменный пол, пошатнулся, но устоял. Стылая кровь нехотя побежала по венам.

Каморка дежурного была натоплена, и первые мгновения Георгий Михайлович задрожал, впитывая кожей нахлынувший жар. Жизнь, втоптанная в основание позвоночника, распрямлялась, выбиралась наружу. Заблестели глаза.

– Осужденный Осоргин, статья 58-я, пункты 6 и 11.

За столом сидел начальник культурно-воспитательной части Успенский. От него пахло кухней и самогоном.

– Контрик…

Дмитрий Успенский родился сыном священника. После революции он убил своего отца и объявил властям, что сделал это из классовой ненависти. Ему дали легкий срок, и сразу пошел он в лагере по культурно-воспитательной линии, быстро освободился, уже вольным чекистом закрепился на островах… За глаза его звали Соловецким Наполеоном.

– А придумай мне лозунг, Осоргин! Такой, чтоб с искринкой, – Успенский по-барски махнул рукой.

– Соловки – рабочим и крестьянам!

Начальник КВЧ осклабился:

– Шутим – это хорошо.