— Мам, я все понимаю!

Натка запустила в Сеньку диванной подушкой и вдруг вспомнила, что, кроме мобильника, в доме есть еще телефон — домашний. Она ринулась к тумбочке, на которой он стоял, но, схватив трубку, с отчаянием поняла, что не помнит ни одной цифры из телефонного номера Влада, потому что привыкла его набирать одним нажатием кнопки.

— Господи… — Натка села на пол и заревела в голос, обхватив голову руками. — Господи, да за что же мне все это…

Сенька выполз из укрытия, на четвереньках опасливо подобрался к ней и обнял.

— Отстань! — простонала Натка. — И без тебя тошно.

— Без меня, мам, тебя бы уже убили.

— Кто, господи?! Что ты несешь?! — В новом приступе рыданий она повалилась на пол — на старый, драный линолеум, пахнущий отчего-то кошками…

Сенька неуверенно погладил ее по ноге.

Раздался резкий звонок в дверь.

Натка вскочила.

— Мам, не отвечай, — взмолился Сенька, вцепившись ей в ногу. — Мама-а!!!

Волоча его по полу, она бросилась к двери. В мутном окуляре глазка увидела злое лицо Влада и истерично задергала дверь.

— Влад! Владик! Я сейчас! Сенька случайно выбросил ключ, а тут замок старый! Я взломаю его, ты только не уходи!

— Я сам взломаю, — глухо отозвался Тишко. — У меня есть инструменты.

И она увидела, как он достал из кармана то ли маленький ломик, то ли отмычку.

И еще она увидела дикий страх в глазах Сеньки.

— Нужно позвонить Лене, — пробормотала Натка.

— Я звонил, у нее телефон отключен. Она, наверное, на заседании. — Сенька выудил из кармана мобильник и протянул Натке: — Звони в полицию, мам…

Она взяла телефон и одной кнопкой — как привыкла, набрала номер единственного человека, который мог ей помочь.

— Таганцев, — прошептала она, услышав на том конце громогласное «Слушаю!». — Миленький! Меня убивают… Сына спаси…

В замке со страшным скрежетом орудовал то ли лом, то ли отмычка… Натка почувствовала, как от страха теряет сознание.

— Мам, если к двери шкаф подтащить, он не сразу войдет, — услышала она, будто сквозь вату, голос Сеньки.

Никогда еще чувство усталости не сопровождалось у меня такой восхитительной эйфорией.

Летать хотелось. Громко петь. Крикнуть: «Наша взяла!» — и победно подпрыгнуть.

Никогда, как мне казалось, я не выносила такого верного решения.

Увидев счастливые глаза Виктора Ивановича Малышева — глаза, в которых прежде не было жизни, только боль и безнадежность, — так вот, увидев их счастливыми, я поняла, что все сделала правильно.

Ради таких моментов стоит жить.

И моя мантия, как белый халат врача, — чтобы спасать жизнь. Чтобы глаза становились счастливыми вот так, сразу после нескольких моих фраз — точных, выверенных и справедливых…

А еще у меня осталось чувство, что я сделала что-то запретное.

Бросила вызов.

Другими словами — создала прецедент.

В кабинете я первым делом запустила вентилятор и сняла мантию.

Включив чайник, скинула туфли, без сил упала в кресло и положила ноги на стол, ощущая, как отливает от них кровь и легкость приходит на смену усталости.

Вот только дверь запереть я забыла, и ее тут же, без стука, приоткрыл Троицкий.

Я сбросила со стола ноги с такой поспешностью, что смела на пол письменный прибор с ручками, карандашами и прочей канцелярской лабудой. Это хозяйство с грохотом покатилось по кабинету под насмешливым взглядом Андрея Ивановича.

— Извините, что без стука, — с искренним раскаянием произнес он и, наклонившись, начал собирать ручки.

Я смотрела на его широкие плечи, обтянутые белым льном, и молчала, потому что — не скрою — мне нравилось, что он ползает передо мной на коленях. Под столом я нащупала туфли и втиснула в них уставшие ноги.

Черт принес… эту проигравшую сторону. Что ему теперь — предлагать кофе? Или обосновывать свое решение?

В любом случае я не собираюсь Троицкому ничего объяснять.

Он наконец разогнулся, поставил на стол пластиковый стакан и с тихим стуком сгрузил в него карандаши и ручки.

— Браво. Это было блестяще, — сказал Троицкий без тени иронии.

Меня пот прошиб, так как я в первую секунду решила, что это «браво» относится к моей ковбойской позе, в которой он меня застал. Но лицо Троицкого было настолько серьезным, что вывод напрашивался один — его слова относятся к моему приговору.

Не в его пользу.

— Иронизируете? — с усмешкой поинтересовалась я.

— Ничуть. — Он сел напротив — расслабленный, как всегда, и, очевидно, уверенный в своей мужской неотразимости.

— Ваше право обжаловать приговор в Мосгорсуде.

Андрей Иванович пожал плечами, словно давая понять, что приговор для него — дело второе.

— Я не хочу говорить о работе, — подтвердил он мою догадку.

Я вдруг смутилась, вспомнив, что так и не проконсультировалась у Натки, как вести себя в случае настойчивых мужских ухаживаний.

— Думаю, мой приговор не стал для вас неожиданностью, — стараясь не смотреть на Андрея Ивановича, я перевела разговор в деловое русло. — Если честно, я очень рада, что имею возможность трактовать закон, не нарушая общечеловеческих…

— Лен, — он накрыл мою руку теплой и мягкой ладонью. — Ну его, этот закон… Поехали посидим где-нибудь… Отпразднуем торжество этих… общечеловеческих норм морали и прочих сантиментов. И принципов.

— Вы серьезно?

Мне стало вдруг весело.

— Разве с таким лицом шутят?

— Господи… — Я не сдержалась и, стиснув виски пальцами, захохотала.

Троицкий кисло улыбнулся, как бы поддерживая мое веселье.

— Ой, извините… — Чтобы унять приступ смеха, я плеснула в чашку горячей воды из вскипевшего чайника и сделала маленький глоток. — Простите… Просто… я никогда еще не праздновала с проигравшей стороной в ресторане…

— Надо же когда-нибудь начинать, — перебил меня Троицкий.

— Вы меня что, клеите? — глядя на него в упор, напрямую спросила я.

— Клею, — кивнул он. — Кадрю и всячески обрабатываю.

— Зачем?! Я ведь уже вам не нужна. Как судья, я имею в виду.

Он встал и, лихо засунув руки в карманы брюк, прошелся по кабинету разухабистой походкой отъявленного хулигана. Вентиляторные потоки теребили его короткие волосы.

— Вот хоть убей, Лен, не вижу я в тебе судью. И никогда не видел… Только красивую женщину.

— Да ладно. Я никогда не была красавицей.